А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
«бездны безверия». Описывается в своем роде «революция духа». Далее, в
15-й главе, от космических масштабов автор переходит к России: здесь
выясняется, что «революция духа» происходит в России, и она-то и
обусловливает социальную революцию:
Россия,
Ты ныне
Невеста…
Приемли
Весть
Весны…
В главах 16 – 19 описывается уже более конкретно русская революция;
здесь есть и сатирический портрет «очкастого, расслабленного
твердящего пустые общие места «о значении Константинополя и проливов», и
«домовой комитет», и, наконец, «тело окровавленного железнодорожника» —
жертвы революционных событий. Своего рода «шапкой» над всеми этими
эпизодами стоят слова из 16-й главы о том, что «все, все, все сулит
невозможное»; здесь даже «паровики, убегающие по линии», твердят: «да
здравствует Третий интернационал». Едва ли возможно сомневаться в
искреннем желании поэта по-своему принять революцию и понять ее, — на
общем фоне тогдашней реакции буржуазного крыла литературы на
революционные события такого рода вещи давали повод зачислять Белого,
наряду с Блоком и Есениным, в «изменники». Однако подлинны? смысл всего
этого построения опять-таки реализован в композиции и в образной структуре
произведения и постигается только через них. Мы видим, что поэма Белого
построена как бы «обратным ходом» по сравнению с «Двенадцатью», — то, что
в блоковской поэме было финальным эпизодом, имеющим совсем особый
смысл в общем идейном построении, здесь решительно доминирует над всей
композицией; львиную долю места в целом занимает прямо образ Христа, и
отсюда «раскручивается» весь внутренний сюжет. Сама революция оказывается
эпизодом в «мистерии» воскресения. Поэтому-то социальный ее аспект
появляется только на фоне общей мифологической истории крестных мук
Христа…
В главах 20 – 21 снова появляется натуралистически экспрессивный образ
трупа; описывается — по непосредственной логике сюжета — жертва
революции. Однако описание явно соотнесено с теми развернутыми картинами
умирания и тления Христа и нависания тлеющего трупа над миром, погрязшим
«в бездне безверия», которые занимали так много места в первой половине
поэмы. В общем композиционном построении поэмы это соотношение явно
играет важнейшую смысловую роль. В 22-й главе поэтому закономерно
появляется «пещера безверия»; оказывается, что смысл происходящего —
преодоление телесного, материального начала в человеке, синтетического
просветления его в духовной «гармонии»: «от нас отваливаются тела, как
падающий камень». Мифологически-религиозные,
«синтеза», распространяемые на всю революционную Россию, поэтому
появляются в 23-й главе:
Россия,
Моя, —
Богоносица,
Побеждающая Змия…
В финальной 24-й главе делаются выводы по всей поэме, обобщается смысл
целого. Этим смыслом оказывается распространение «синтеза», духовного
возрождения, «революции духа» на всех людей:
Перегорающим страданием
Века
Омолнится
Голова
Каждого человека.
Мы видим, что попытки Белого истолковать образы блоковской поэмы в духе
теории «синтеза» («и если Катька не спасется — никакой Прекрасной Дамы нет
и не должно быть») не случайны, подсказаны его собственными теориями и
размышлениями, его собственными художественными построениями. Финал
поэмы Белого — универсальная рецептура всеобщего спасения и всепрощения,
всеобщего очищения в «революции духа»:
— Сыны
Возлюбленные, —
«Христос воскрес».
Таковы последние слова поэмы Белого. К ним подводит все ее построение, им
подчинено все развитие замысла в самой поэме.
Столь полное подчинение целого предвзятой философской схеме «синтеза»
обусловливает особые качества лирического «я» в поэме, полностью слитого в
данном случае с образом рассказчика. У Белого повествование носит намеренно
«объективный» характер: возвещается некая абсолютная истина, и дело в ней, а
не в том, кто ее сообщает. Рассказчика в поэме совсем не видно, но это только
внешне. Сама сообщаемая истина подводит рассказчика самым решительным
образом. Она никак не годится для объективного повествования, потому что
поверить в эту причудливую историческую конструкцию обычному читателю
невозможно, немыслимо слиться с ней, идти органически и непринужденно по
ее ходу, невозможно отнестись к ней иначе, как к чьему-то резко субъективному,
эксцентрически-индивидуальному ходу мысли. Объективность, эпичность,
«поэмность» — оказываются мнимыми. Истерическая экспрессия авторского
тона становится важнейшим содержательным признаком. Воспринять и
художественно пережить поэму можно только сквозь эту экспрессию, только
через чьи-то чисто личные, лирические переживания по поводу описываемых
событий, но не изнутри событий и героев. Поэма оказываемся лирикой, притом
крайне субъективистской лирикой, и лишь в качестве таковой ее можно
художественно принимать или отвергать.