Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
– Выпил он?
Она горестно качнула головой. Тогда басилевс Эфиры, потянув за локоть жену, ласково сказал:
– Идем, – и шагнул в наполовину открытую дверь подвала, куда с недоверием поглядывали лапифы.
Ноги провели меня вслед за Сизифом и женой – не спрашивая хотения.
Сначала бросился в глаза клинок. Он стоял, прислоненный к стене, и это было неправильно, проще увидеть осветившийся Тартар или благодушную Геру. Этот меч не должен стоять – должен свистеть,
Вместо меча болтался его хозяин. Убийца висел посреди подвала, опутанный цепями, светлый металл которых глушил черное железо крыльев. Цепи крепились к дюжине прочных крюков на стенах и потолке.
Голова у Таната была склонена на грудь, как у спящего, глаза прикрыты.
– Смотри, – позвал Сизиф. – Смотри, Меропа! Ну, что ты горюешь? Чьего гнева боишься? Ведь это же – праздник! Даже на Олимпе нынче празднуют Жизнь – избавление от него!
– Не жизнь, – прошептала царица, – мы принесли не жизнь, а нарушение самими богами установленного порядка. Сначала этому радовались все, потом только глупцы, а умные молчали… Недалек день, когда заплачут уже и глупцы.
– Это говоришь не ты. Это… ах да, Макария. Бедненькая сумасшедшая. Не давай больной девчонке морочить тебе голову. Что? Она все о том же – люди без судьбы? Так посмотри на меня, посмотри! Моя нить перерезана Мойрами год назад, больше! Ты видишь потухшие глаза? Ходячего мертвеца? Ты думаешь – с нитью Мойры для меня закончилась жизнь?! Моя перерезанная нить вьется дальше – наперекор ножницам глупой Атропос! Надо мной не властна судьба – я обманул ее!
Ананка засмеялась за моей спиной нехорошим смехом. Дочь Атланта, Меропа тоже рассмеялась – горько, страшно.
Так, что с лица муженька ликование схлынуло.
– Ананки не минуешь, мой царь… ты просто не знаешь, что она готовит тебе. А я боюсь, что это что-то страшное. Боюсь…
– Чего?! Или ты думаешь – о нем восплачут? Его – его бросятся освобождать?! За него будут мстить?! Ну, и кто же? Боги Олимпа, которые ненавидят его и страшатся? Мать-Нюкта, которая все так же набрасывает свое покрывало на небеса? Белокрылый брат, может статься?! Чудовищам место в Тартаре или в цепях!
Разошелся Сизиф, побагровел. Праведным гневом накалился докрасна. Правда, на последних словах тон все-таки понизил. И покосился на скованного узника: как там, цепи не напряглись, крюки из стен не повыдергивались?
Нет, и лицо не дрогнуло.
Перед тем, как говорить дальше, басилевс вытащил жену в коридор.
– Я уже говорил тебе: какая здесь опасность? На Олимпе праздник. Пируют. Жертвы принимают как раньше. Они же понимают. Может, мне для этого и цепи достались. А он – чудовище. И у него нет никого, кто бы…
– Был.
Меропа
Невидимки.
– Во время великой войны, Титаномахии… я слышала от своего отца о боге, который был дружен с Танатом Жестокосердным. И если ты навлечешь на себя его гнев – пощады будет меньше, чем от Судьбы…
Сизиф надул щеки, собрался было разразиться каким-то мудрствованием. И махнул рукой, усмехнулся – баба, что сделаешь! Удалился неспешно, с достоинством, подкручивая бородку и бормоча, что последний год покоя нет от жены, кажется, убьет своими нравоучениями… Хотя какое убьет, когда нет смерти – ха!
Меропа удалилась по подземному переходу в сторону гинекея. Лапифы перестали притворяться дубами (чуть-чуть – и корни бы пустили!), потопали не спеша закрывать массивную дверь на засовы…
Убийца в цепях так и не пошевелился.
Дурак, – подумалось вдруг. Одно движение, нет, два: удар по двери, потом разорвать цепи. Лучше бы – во время пылкой речи басилевса о том, что Убийцу некому освобождать…
«Давай! – подбодрил Мом-насмешник из зеленого леса, где разлегся рыжим пузом кверху. – Удар по двери. Разорвать цепи. И отдать приказ подданному, который навеки будет обязан тебе за освобождение. Интересно, как это – когда друзья становятся слугами?!»
Я повернулся к двери спиной. Затерялся в извилистых подземных переходах: оказывается, тут и снизу лабиринт, хотя, конечно, не чета моим подземельям.
Я не знаю, как это: когда друзья становятся слугами.
Не желаю знать.
Меропа молилась. Взывала в своей комнате к Афине – чтобы послала мудрости. К Афродите – чтобы уберегла ту, которая обезумела от любви к мужу.
Потом, после молчания, в виски толкнулось мое имя, воззвание ко мне – не от алтаря, без принесения жертвы, перед Меропой даже не было изваяния. Ей и не нужно было.
Дочь Атланта обращалась к сыну Крона.
– Аид, я знаю, что ты уже здесь. И знаю, что тебе все известно: не зря же мой дед – вещий Япет… Великий Владыка, я молю тебя об одном: будь справедлив в своем гневе, пощади этот город, не карай за оковы на твоем вестнике невинных людей! Пощади Эфиру и людей в этом дворце! О, Запирающий Двери…
Просьба, раскаленная страстью, отравленная отчаянием, иглой впилась в висок. Я остановился в коридоре (котором опять?), потряс головой.
Ты могла бы не захлебываться в рыданиях, дочь Атланта. Мне теперь незачем испепелять города и дворцы: война в прошлом, а поверхность – не моя вотчина. Я даже пощажу тебя – за то, что ты помнишь… вспомнила.
Вспомнила имя единственного, кто был дружен с Танатом Жестокосердным.
Может, в твоей памяти даже жив тот день, когда вы с подругами на празднике у Офриса обматывали ленточками дракона?
Мимо пробежала какая-то женщина – судя по богатому хитону, не из прислуги.
И судя по слепым от слез глазам – совершенно не соображающая, что покинула женскую половину.