Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Мне почему-то представилось, как в момент, когда клинок уже занесен, сумасшедшая пробуждается и с возмущением пищит Танату: «А ты отсюда иди, обманщик. Смерть не такая, у тебя волосы не рыжие!»
И губы опять вспомнили, что такое улыбка.
Танат, который обернулся в самый раз, чтобы заметить тень этой улыбки на моем лице, не особенно удивился. Спросил глазами: «Что Сизиф? Каково твое решение о нем?»
«С ним делай что хочешь. Его нить давно перерезана».
А я вернусь к себе, чтобы не видеть смерти здешнего правителя. Что-то подсказывает мне, что она не будет столь же быстрой и милосердной, как у бредящей своей
Убийца исчез мгновенно: на моей памяти так испаряться умел только Гермес. Я задержался в подвале подольше, рассматривая цепи, скользя по ним пальцами. Отмечая, как они отзываются рукам – словно знают, что когда-то эти руки были скованы их родней.
Офрис, самая короткая и самая драгоценная ночь, острая ухмылочка отца, цепи на руках и влажно падающие где-то неподалеку капли. Шепот Эпиметея: «Ковка хорошая… ничего, я сейчас крюки, которые из стен…»
Это не работа Гефеста. Ковка Циклопов, еще до времен их заточения в недра Тартара Кроном. Кого они рассчитывали сковать этими звеньями? Может статься, самого Крона, когда он только выступил против своего отца, Урана-Неба?
И как могли оказаться эти цепи в руках смертного, пусть и родственного богам, царя Эфиры?!
Ладно, у меня будет время его спросить. В моем царстве.
Сквозь подвальные своды из дворца долетел сухой, отчаянный вопль басилевса, повстречавшегося со своим гостем и пленником лицом к лицу. Надеюсь, после разговора с Убийцей тень Сизифа способна будет отвечать.
* * *
Вернулся я напрямик: махнул рукой, заставив землю раскрыться, направил колесницу вниз. Четверка победно захрапела, почувствовав родное подземелье. Мы опустились в низовьях Ахерона, здесь я бросил поводья и спрыгнул на каменистое острое крошево. Кони нетерпеливо стригли ушами: желали воды похолоднее и лакомства побольше. Хлопнул по крупу Аластора – тащи своих братцев в конюшню, сам, что ли, дорогу не найдешь?
Рванули, едва не перевернув колесницу.
Мир недовольно задергался, заворчал, будто пес, не узнающий хозяина, но смирился почти сразу, хлынул в меня привычной волной тьмы. Я в задумчивости коснулся пальцами вод Ахерона, посмотрел на Пристань Скорби – медленно, с унылыми стонами к ней брели тени, и лодка Харона привычно пересекала Стикс.
Гермес, наверное, меня проклинает (очень тихо и очень про себя). Сколько работы… Танат взялся за дело не шутя, наверстывал упущенное, и толпы теней еще долго будут валить ко входу у Тэнара, Цербер обожрется медовыми лепешками до полной неподвижности, а Харон сможет плавать в медяках, которыми ему оплатят за провоз.
Чем ему оплатил бывший царь Эфиры? Медью – или, может, золотом, за то, чтобы его не узнали?
Все же не видать Сизифу забвения. Допрашивать мертвых, что бы там ни говорили, легче, чем допрашивать живых: живые уповают на то, что их освободит смерть. В случае с Сизифом смерть сама бы не отказалась выдумать муку для своего бывшего тюремщика – оставь это мне, Танат, у меня получше с воображением, он расскажет все. Расскажет, зачем – нет, я знаю, зачем ему было выступать против богов таким образом. Он просто боялся моего царства, пытался отчаянно продлить обрезанную Мойрами нить, склеить ее, срастить воедино…
Но мне нужно узнать, кто предупредил его о твоем приближении, Убийца, и кто дал
И зачем этому кому-то было нужно твое заточение.
Я потер обожженную ладонь. «Рано или поздно», – напомнили из Тартара, и качнулся свод, угрожая лечь на плечи Атлантовой ношей. Вздор и глупости, это другое, я узнаю, кто…
Я удержу.
– …видеть тебя здесь. Если вдруг кто-то донесет Деметре…
Голос был шелестящим, низким, далеким – но непохожим на жалобы теней, да и редко забредают тени в каменистые низины Ахерона. Не желают ухудшать себе этим зрелищем и без того безрадостное состояние.
– Среди моих подданных нет того, кто побежал бы доносить матери. И у меня есть право спускаться сюда, если ко мне воззовет нуждающийся.
Я поднял голову, пронзая взглядом неровные каменные зубцы, похожие на искрошившиеся наконечники копий. Жена шла вдоль берега, по той линии, где вода соприкасалась с кашей из серого песка и острых камней. Шла босиком, в коротком зеленом хитоне, как будто спустилась только что из солнечного дня, с лужайки, где ведут хороводы нимфы…
Оттуда и спустилась. Сейчас ведь лето в разгаре, люди снимают первые лозы, на Олимпе отгремел праздник в честь щедрости Геи и победы в Титаномахии…
То есть, праздник-то, наверное, еще не отгремел. Просто некоторые боги и богини покинули пиршественный зал раньше.
– И потом, мать сейчас обходит владения. Осматривает дары природы и уговаривает Борея не бросаться так на мирмидонян: он приносит град, и посевы стонут.
– Твоя мать обходит владения, а ты изводишь меня разговорами ни о чем. Какое мне дело до проделок Вакха или состязаний Аполлона с каким-то смертным?
Не знал, что Трехтелая может разговаривать в подобном тоне: почти брюзжит, а обычно шепчет. Темные одежды Гекаты подметают берег Ахерона, собирая на себя песок, чаровница, как всегда, словно плывет, и два тела поспевают за третьим, чуть отставая.
Раздражена. Но и встревожена, между тем как жена грустна.
Проходят мимо каменных клыков и следуют вдоль берега – медленно, шаг за шагом, не обращая на меня внимания.
Снова хтоний. За последнее время я слишком свыкся с ним, он словно стал моей сущностью – частью Аида-невидимки, я и не подумал, что его нужно бы снять… и сейчас не думаю.
– И кто же к тебе воззвал?
Вопрос Гекаты снова остался без ответа, но Трехтелая не сдалась, вернувшись, правда, к прежнему шелестению.
– А может, тебе просто наскучили солнце, трава, цветы, общество подруг-нимф…
– Они давно отдалились. Левкиппа все чаще отлучается увидеться с братом. Каллигенейя всегда была не слишком разговорчива и вела себя словно сторож – да она и есть сторож, приставленный матерью. Теперь меня не нужно больше сторожить, и она теряется. Фено просто боится. Когда я вернулась впервые, она смотрела так… словно это не я. Она теперь обращается ко мне только «владычица» или «Персефона». Остается Иахе, но она слишком легкомысленна. Так жадно расспрашивала меня о пире в честь победы над Кроном… Что надела Афродита? О чем пел Аполлон? Правда ли, что Гефест даже на такой праздник является чумазым…