Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Сизиф дохромал до валуна, пнул его – по-настоящему, явно представляя на его месте кого-то другого. Потом вцепился заскорузлыми от пыли, крови и сукровицы пальцами в гранитные края, уперся ладонями, стронул с места…
Он не знает, что у самой вершины невзрачный, с виду незаметный порожек столкнет камень вниз.
И мечты его – о том, как он вкатывает валун на положенное ему место и, смеясь, покидает ненавистный аид, каждый раз обрываются – в той самой, последней точке, на последнем усилии.
– Сложно? – переспросил я.
И мстительно откликнулась за плечами
– Поверь мне – я уж знаю…
Сказание 16. Об умении становиться на место другого
Без устали несется колесница
Времен, моей души не веселя.
А. А. Кондратьев.
– Так значит, третий брат поднялся на поверхность, только чтобы похитить себе жену?
– Да!
– И потом, спустя долгое время – еще раз, только чтобы сразиться с Гераклом под Пилосом?
– Да! Да!
– Но разве больше он не поднимался на поверхность?
– Нет!
– Разве не было у него дел на поверхности?
– Нет! Нет!
– Разве он не воевал, не находил себе любовниц, не строил козни, не…
– Нет! Нет! Нет!
– Но почему – нет?!
– Потому что этого нет в песнях.
Люди на самом деле смешные.
Смешные и легковерные.
Чего нет в песнях – нет вообще. А что там есть – то правда.
Муза Клио, когда строчит в свои скрижали, частенько заглядывает в дощечки к Каллиопе – и бесстыдно крадет идеи, и песни становятся историей, и им верят безоговорочно.
И не отягощаются вопросом: обязательно ли каждому деянию богов попадать в песни?
Наверное, они полагают, что, подобно Аполлону, каждый из богов таскает за плечами аэда.
Воды Амсанкта покрываются мурашками дрожи. На миг из них выглядывает аэд – странный, бельмастый, длинношеий, зато борода – лопатой.
Аэд грозится крючковатым пальцем – мол, но-но, не надо тут переписывать эпос! Сказано – третий брат на поверхность вылезал только два раза. Сказано – день-деньской сидел на троне и судил, а что отлипал от трона – о том не говорилось! И вообще, Богатому и Запирающему Двери покидать свой мир и соваться в чужие распри не положено.
– Почему? – пожимает плечами отражение в черной воде.
Аэд закатывает подернутые пленкой слепоты глаза. Гримасничает и ругается – конечно, гекзаметром.
Почему, почему… потому что – имя. Потому что Аид – ужасный [1] . Ужасным положено
Легкая усмешка безумной бабочкой порхает по лицу того, кто сейчас – напротив меня, и линия воспоминаний на песке подозрительно напоминает дальний путь колесницы.
– Ты ошибся с Аидом, старик, – произносят губы отражения. – Я не Аид-ужасный. Я – Аид-невидимка.
– Это становится опасным, – задумчиво сказал Гермес. В глазах у него не было привычной косинки.
Под моими пальцами глухо щелкали жемчужины – четыре, восемь, четыре… Неизвестно, заметила ли свита, что Владыка в последнее время повсюду таскает с собой жемчужное ожерелье.
Если и заметили – промолчали.
Мир пыхтел в лицо густо и умиротворенно, как объевшийся Эвклей. Тени на асфоделевых лугах стенали с чувством выполненного долга; в стихийских болотах чудовища устроили гулянье – снаружи полнолуние сейчас. У Дворца Судейств толклись несколько десятков недавно умерших; Гипнос – и тот что-то притих, так что единственным ангелом тревоги на привычном мне уступе выступал Гермес.
Вестник богов ронял фразы без особой живости. Скребся кадуцеем, щипал крылышки сандалий, под конец и вовсе отыскал валун, уселся и принялся наблюдать, как я перебираю черно-белую блестящую нить.
– Афина… сестра не слушает меня. Говорит: что они могут? Один красавчик и безмозглый лучник, второй…
– Промахос всегда недооценивала Жеребца.
Гермес округлил глаза, вытянул шею, привставая, и я поморщился.
Ощущение решающего шага, вехи, боя стало в последний год отчетливее и громче. «Слушай», – сказала Ананка, я и слушал, отсчитывая пропавшее в Бездне Вихрей время – четыре-восемь-четыре – и знал, что бой стоит на пороге, хотя никаких приготовлений к нему не было заметно, и мир был тих как никогда…
Посейдон со своими заговорами был некстати.
– Значит, он был у тебя, Владыка?! Предлагал…?!
– Нет.
Нет, он прислал вместо себя Аполлона, и мы с Мусагетом потолковали по душам – двое, которые знают толк в дверях.
– Значит, он наведается к тебе со дня на день. Ходят слухи, что ты все еще зол на отца – после…
Не бойся произносить это вслух, племянник, – после того, как я стал окончательно и бесповоротно рогат, а Персефона родила от Зевса.
Я-то думал, что успокоил сплетников историей с Сизифом, но память о моей мстительности оказалась более живучей, чем можно было представить.
– Мать опять выспрашивала меня, – обронила в последний раз Персефона, – таишь ли ты зло на Зевса. Из-за всего, что случилось. Я сказала, что тебя больше интересуют тени, чем то, с кем спит твоя жена. Представляешь, она, кажется, поверила.
Деметра никогда не могла похвастать, что знает меня слишком хорошо. Надеюсь, она донесла ответ жены до Громовержца.