Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
– Просите милости Владычицы, – отрезал я, ногой отпихивая одну из сестер с дороги. – Простит вас – приму.
Можно не сомневаться, что простит. Жене – пополнение в свиту, мне – новые подданные, Медузе – семья.
Под ногами звякнуло. Я остановился. Поднял золотую стрелу, выпавшую из воспетого многими аэдами колчана.
В моих пальцах чудесная стрела повела себя странно: золото изогнулось, смялось, будто гибкий цветочный стебель, потом завязалось узлом. Наверное, такие узлы моряки вяжут
Во дворец я вернулся с твердым намерением карать.
* * *
Сплетник Гермес доносил: обитатели поверхности и Олимпа иногда позволяли себе утешать жителей моего мира.
– Вот бурь у вас нет, – говорили они.
– А нам-то зачем? – хмыкал Гипнос, или кто-нибудь из его сыновей, или какое-нибудь чудовище, выбравшееся наверх попить кровушки. – У нас Владыка…
И точно, к приступам моего дурного настроения относились как к стихийным бедствиям.
Старались не показываться. Молчали. Молились. Правда, неясно, кому.
Если возникали неотложные дела – возводили очи к своду и входили, глубоко изгибаясь в позвоночнике, заранее запасшись у Гекаты колдовскими мазями и целебными притираниями.
Мужскую часть дворца, и без того не шумную, в следующие несколько дней оглашали в основном крики, и эхом отзывалась Геката, осторожно проведывая жену в ее комнатах:
– Что, бесится еще?
И хмыкала с пониманием, и исчезала бесшумно и осторожно, опасаясь – Ананка упаси – показаться Аиду Мрачному на глаза.
Тени во время судейства под моим взглядом вообще начинали проситься на Поля Мук, только чтобы скорее.
Не знаю доносили ли об этом Зевсу. Может, Гермес шепнул – порадовать державного отца, который в последние месяцы с нежностью относился к моему дурному настроению. Так или иначе, а Зевс, потерев натруженные молниями ладони, решил подкинуть мне дополнительную причину для гнева.
– Сизиф, – бесстрастно промолвил Убийца, возникая возле моего престола.
Золотой подлокотник пошел трещинами – я слишком сильно его сжал.
– Что?
– Он отправляет меня за Сизифом. Жди Гермеса.
Значит, вестник явится с известием о том, что хитрец, которого я отпустил на три дня, и через год домой не собирается. А Владыка-то это проморгал – зато его брат, Зевс Эгидодержавный, ничего не забывает.
И отправляет за жизнью Сизифа моего посланца.
Тени привычно убрались из зала – в последнее время они проделывали это, стоило мне хотя бы брови нахмурить.
Но гнев – беспричинный, бурлящий внутри – начал утихать. Шипел, заливаемый волнами безжалостного рассудка, более холодными, чем воды Стикса –
Будем играть в бессилие!
– Кара?
– Он назначит ее сам.
Еще один плевок с Олимпа: не распорядится, не попросит, а назначит, а брат-палач – выполняй…
Послушный брат выполнит, конечно, несмотря на весь его скверный характер – кто ж с Громовержцем спорить будет! – и Зевс наконец успокоится, и моему миру быть…
Главное чтобы Гермес в вящем опасении за целостность своей шкуры не запоздал, передавая мне приказ верховного бога.
«Мне идти за ним?»
Зевс, конечно, обронит небрежно за очередным пиром: «Тогда я послал за хитрецом Таната и тот повторно исторг его душу» – а все будут ахать…
Но Громовержцу не видать скрытого торжества в глазах Таната, отправленного за своим тюремщиком – когда бог смерти действительно получил разрешение.
«Можешь не стесняться».
* **
Сизиф был бледнее тени, и даже Керы не хотели после узнать: как именно Танат явился к царю Эфиры и как превратил дважды жильца на этом свете – в дважды покойника. Керы косились с опаской – на дикие глаза Сизифа.
Хитрец, о котором сразу же после кончины начали слагать песни, хотел было рвануть к Лете, попить водички перед аудиенцией у царя, да Гермес-Психопомп не позволил.
Красок на лице у Гермеса было ненамного больше чем у Сизифа: явившись ко мне, он с порога заявил, что приказ есть приказ, весть он передаст, а дальше мне решать – куда вестника приложить двузубцем. Мол, со всеми попрощался, Пана на прощание и того облобызал… так вот, Владыка, насчет Сизифа…
Когда Владыка выслушал молча и без приказов отдать гонца Церберу – Гермес чуть с крыльев своих сандалий не свалился. Недоверчиво впитал глазами мой ответ:
– Хорошо. Передай Громовержцу – Сизифа покарают в соответствии с его желанием.
Отправляясь за тенью дерзкого царя, Психопомп всё оглядывался – словно ожидал, что я опомнюсь и пошлю ему двузубец в спину на манер копья.
Потом мы стояли у каменистого холма возле самой дороги, разделяющей асфоделевые поля утешения и Поля Мук. Я – опирающийся на двузубец – и Сизиф, который не казался больше бесплотной тенью.
Такова уж особенность этого места: мертвые здесь сохраняют нечто подобное телу, что можно было бы истязать. И царь Эфиры, едва ступив на Поля Мук, приобрел с виду плотность, яркость: проступили тронутые сединой волосы на руках и груди, цвет обрел праздничный бирюзовый хитон с богатыми фибулами, отчетливо стали видны бисеринки пота на лбу…
Между нами лежал валун – грубо отесанный, шершавый и грозный, дышащий гранитной неумолимостью. Кара, которую, согласно воле Зевса, нужно было катить на вершину холма – чтобы она у самой вершины обрывалась, глушила своим грохотом и катилась вспять.