Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– Потом, – отмахнулся я, морщась. Левая стопа была вся в теплом ихоре: случайный меч разрезал сзади крепиды сандалей и скользнул выше, к икре. Ничего, неглубоко.
А вот шлем был расколот, словно скорлупа ореха. Я стащил его, повертел и выбросил. Все равно был неудобный, скажу Эвклею – пусть новый раздобудет.
– А и правда, – послышался над головой вкрадчивый голос Зевса, – чем Циклопы отблагодарили своего освободителя?
Бешеные глаза кроноборца сомнений не оставляли: все знает. И с трудом удерживается, чтобы не
Правда, он выдержал на лице благопристойную мину: подождал, пока Посейдон отвлечется на Прометея. А потом наклонился и затряс за плечи, шипя мне в лицо:
– Ты б еще с голыми руками полез! И что ты хотел этим доказать?! Идиот…
– Все мы идиоты, – волосы слиплись то ли от пота, то ли от ихора – зацепило все-таки, даже через шлем. – В-втроем, как же...
А что было делать? Орать посреди боя, что, мол, братцы, а меня-то обделили, так что, пожалуй, вы уж не втроем, а без меня?
Зевс плюнул под ноги, пробормотал, что лучше бы я прикрывал спины, зашагал к Прометею сам.
«По-моему, он прав, невидимка», – сипло выдохнула над ухом Ананка – никак, горло сорвала?
– Идиоты всегда правы, а все мы здесь – идиоты.
Обиженно заткнулась, только по плечу царапнула – мол, чем ты опять недоволен-то?
Сокровище победы слегка расплывалось перед глазами: пронзительная голубизна сапфиров, золотой драгоценный блеск, кораллы – из чешуи драконов; аквамарин и нефрит – хитоны древолюдей-лапифов; мрамор, железо, алебастр – скальные твари; янтарные, изумрудные, аметистовые – застывшие глаза чудовищ…
Богатая добыча, только вот…
Ох, и здорово он меня секирой – спасибо, что плашмя. И объяснить не могу, что не так. Вертится ужом: не так с этим детским плачем, и с тем, что мы воюем как мальчишки, и с обманом об Офиотавре…
Войска Крона разгромлены. Все ли? Есть ли резервы?
Нет, не то.
Прометей замер, раскачиваясь и держась за голову – что, и его тоже садануло? Видно, спасать кого-то полез – вот и получил. Ах нет, с ним что-то другое, вот наклоняется Стикс, спрашивает… «Что ты видишь?»
Видение у Прометея – прозорливый он наш.
И еще эта фраза дурацкая прицепилась – если уж Жеребец что ляпнет…
«Теперь дело за Кроном».
Фраза крутится, натирает виски, как очередной неудобный шлем. Ананка сочувственно хихикает за плечами – подсказала бы лучше…
Теперь дело за Кроном – и что? Взять Офрис у нас все равно не хватит ни сил, ни войск, ни молний.
Зевс выслушивает Стикс, машет рукой Посейдону, машет мне.
– Нужно вернуться в лагерь.
Лицо у новоявленного Громовержца непобедительное. Хмурое, встревоженное, и скулы белеют. Ноздри раздуваются.
– Что за спешка-то? – удивляется Посейдон, он как раз расписывал Кратосу возможности трезубца. – Можно было бы гонца послать – хоть бы и Афину, пусть бы сообщила, что боя не
–Афина остается. В лагерь идем мы.
– Что он прозрел? – спрашиваю я.
– Идем в лагерь. Сейчас.
Не совсем сейчас, но в пять шагов – вполне по-божественному, если учесть, что до лагеря было не меньше десятка стадий. Прошли победители, презирая расстояния: один – сжимая трезубец, второй – держа руку на колчане, стрелы из которого не требуют лука…
И меня протащили вслед – Посейдон еще ворчал, что мне теперь нужно еще и объяснять, как ходят боги. Зевс молчал.
А ко мне на третьем шаге непрошенным гостем заявилось понимание. Обустроилось внутри нагло и по-хозяйски. Вслед за собой запустило через порог уверенность.
Я понял, что сказал провидец-Прометей, который не стесняется швырять свой дар направо-налево.
«Теперь дело за Кроном», – сказал он.
Я понял, что он увидел – сквозь расстояние.
Вот это.
Мелкий серый однородный прах, покрывший землю. Толстым слоем – на траве, на камнях, в оврагах. Тонкой взвесью – в воздухе. Оплавленные валуны выступают местами – скорчились, прижались к земле. Пеней взбивает серую пыль в однородную бурую грязь.
Повсюду – куда ни взгляни. Все обозримое пространство – серая, покрытая мягким слоем равнина. Ни единого дерева – да что там дерева, даже куста.
Пыль.
У пыли запах пепла, костей и времени.
В пыли лежат медные мечи – зеленые, полуистлевшие. Остовы круглых бронзовых щитов. Оскалился жалобно шлем – один-одинешенек, остальных не видно.
Прогнившие, проеденные неизвестной силой, почерневшие панцири – отдельными пятнами, то здесь, то там.
Пара добротных котлов – здоровых, общих, с толстыми стенками.
Еще что-то выступающее – исковерканное до того, что и не разобрать, но мои глаза разбирают: остатки колесниц.
А войска нет – исчезло. И лагерь куда-то запропастился. Палатки, ложа, телеги, овцы, свиньи, ослы, деловитые рабы, мехи с вином, амфоры с медом, мешки с горохом и ячменем – и в помине нет. Люди медного века, кентавры, сатиры, мелкие божества, дриады, нимфы – будто не было.
Пыль. Оплавленные камни.
Серая пустыня.
– Кто мог… – сквозь зубы начал Зевс и умолк. Перестал окидывать безжизненную пустыню взглядом, словно наткнувшись на препятствие.
Фигура посреди поля из-за серой взвеси, разъедающей горло и лезущей в глаза, казалась просто валуном. Впрочем, Танат Жестокосердный и был неподвижен словно камень, на котором он сидел в полной задумчивости позе – крылья сложены, голова опущена на грудь.
Пыль взлетала из-под ног Зевса маленькими жирными облачками, отчего казалось, что у сандалий вдруг выросли крылья.
– Зачем явился сюда, сын Ночи?
Убийца лениво поднял глаза. Скользнул взглядом по Посейдону и Зевсу. Мне кивнул с нарочитой учтивостью.