Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

Коллектив авторов

поэтому выговориться до конца.

Ссылка на Купреянова лишь подтверждала сказанное,

так как Ал. Ал. его весьма ценил, рано почувствовал в

нем подлинного художника и особенно внимательно при­

слушивался к его высказываниям о событиях, так как Куп¬

реянов в то время был на военной службе, а Блока осо­

бенно интересовали настроения именно в военных кругах.

Блок закурил, молча походил по комнате, а затем,

остановившись, продолжал:

—

Людям моего поколения, пережившим в сознатель­

ном возрасте то, что пришлось пережить и вам, не за­

быть многого... А все эти «уходы» — но что иное, как же­

лание «забыться», закрывание глаз. И я думаю, нам сле­

довало бы, перестав «по-барски» мечтать, смело и открыто

взглянуть в глаза правде. Лично я уже не испытываю

* Купреянов Николай Николаевич, даровитый молодой худож­

ник, умерший в 1933 году. Блок был с ним в дальнем родстве (по

отцу), о чем, вероятно, не подозревал. ( Примеч. М. Бабенчикова. )

172

страха перед правдой и не боюсь торжества нового, так

как хорошо знаю, что это новое, вы увидите, будет

совершенно иным — не Романовым, не Пестелем, не

Пугачевым 23. Его создаст сам державный народ, един­

ственно способный обеспечить себе действительно светлое

будущее.

Весь этот ночной разговор настолько врезался в мою

память, что я, вернувшись домой, тотчас же бегло запи­

сал его.

На следующее утро, когда мы встретились с Блоком,

он заговорил со мной о совершенно посторонних вещах и

только раз, язвительно усмехнувшись, спросил:

— А вас не очень задела моя вчерашняя жестокость?

Прошло еще несколько дней, в течение которых, бесе­

дуя с Ал. Ал., мы не касались нашей, ставшей уже ос­

новной, темы.

Наконец, 4 сентября, в тот самый день, когда Блок за­

писал в своем дневнике: «Если что-нибудь вообще будет,

то и я удалюсь в жизнь, не частную, а «художническую»,

умудренный опытом и «пообтесанный», — я был снова у

Ал. Ал. Блок казался более утомленным, чем в предыду­

щие дни, но его все же тянуло к продолжению разговора.

— Ну, хорошо, декабризм, говорите в ы , — начал он

прерванную б е с е д у , — а вот шестидесятые — семидесятые

годы? Или вы их выкидываете совсем? Это большая ошиб­

ка. Без шестидесятых—семидесятых годов немыслима ни

промышленность, ни «Новая Америка». Мне лично они не

нужны, но упускать их из вида никак нельзя. Вообще я

очень многое понял за последнее время. Понял то, что

лишь смутно сознавал до

сих пор. Так, для людей моего

возраста, например, чрезвычайно важен еврейский вопрос.

Собственно, даже не он, а тот ужас, который связан с

ним. Между тем раньше я не придавал ему особенного

значения и теперь отчетливо вижу свою ошибку. Я очень

рад закрытию «Нового времени». Ведь вы не испытали

многого. И вы не знаете, что это за темные, бесовские

силы. Лично у меня с этой грязной и смрадной клоакой

связаны самые тяжелые воспоминания. С ней следовало

бы разделаться уже давно, и будь на то моя воля, я оце­

пил бы Эртелев переулок, сжег бы все это проклятое

гнездо, Настасью 24 упрятал бы в публичный дом, а всех

остальных заключил в Петропавловку.

— С каждым днем все происходящее вызывает у меня

все большее отвращение. Мне претит лиризм Керен-

173

ского, его вечное «парение» в воздухе, беспочвенность и

бессодержательность его истерических выступлений.

— Мне больно, горько и стыдно за теперешнюю судьбу

умного народа, за его ничем не заслуженные унижения.

— Что касается корниловщины, то это уже совсем

мрачная сила, и я не вижу большой разницы между ней

и той гнусной и злой распутинщиной, которая, к сожале­

нию, еще отравляет своим страшным зловонием разре­

женный воздух. Будущее бесконечно далеко от них.

А жить надо для будущего.

Блок замолчал, устремив свой взгляд куда-то вдаль,

и его гордый, чеканный профиль, напоминавший профиль

Данте с флорентийской фрески в Барджелло, четко вы­

рисовывался на светлом фоне стены.

Через несколько дней, когда я снова пришел к Блоку,

Ал. Ал., бегло посмотрев мою работу и отложив ее в сто­

рону, взволнованно заговорил:

— Все это время я очень много думал о наших бесе­

дах с вами... И вот мой окончательный ответ... Это

не личное, это слова Владимира Соловьева. Они должны

вам все объяснить... В о з ь м и т е , — Ал. Ал. вынул из ящика

письменного стола и протянул мне томик своих пьес.

На белом листе, перед шмуцтитулом, его четким и ров­

ным почерком было написано: «В холодный белый день

дорогой одинокой» 25.

Я взял книгу. Блок помолчал, а затем снова продол­

жал, но более спокойным и ровным голосом:

— Холодный белый день — не мое состояние, не ва­

ше, даже не России, а всего мира, эпохи, в которую мы

вступили. Это не любовь, а нечто большее, чем любовь,

потому что любовь (единственная любовь к миру) сама