Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Помню ту нарядную булочную, над которой, по то
гдашней традиции, красовался в дополнение к вывеске
большой позолоченный крендель, видный из вагонного
окна:
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной
И раздается детский плач.
Точно так же, читая стихотворение Блока:
Одна мне
Смотреться в колодезь д в о р а , —
я вспоминаю этот узкий и глубокий «колодезь двора» в
сумрачном доме на Лахтинской улице, где поселился
Александр Александрович осенью того самого года, когда
он написал «Незнакомку». Окна его темноватой квартиры
на четвертом или пятом этаже выходили во двор, ко
торый вспоминается мне со всеми своими чердаками,
сараями, лестницами всякий раз, когда я читаю такие
«лахтинские» стихотворения Блока, как «Холодный день»,
«Окна во двор», «В октябре». В самой квартире я был
только раз или два, но по Лахтинской улице случалось
мне проходить очень часто. Это улица на Петербургской
стороне, невдалеке от фабрично-заводского района. Тогда
она кишела беднотой. Стоило мне войти в эту улицу, и в
памяти всегда возникали стихи, которые эта улица как
бы продиктовала поэту:
222
Мы миновали все ворота
И в каждом видели окне,
Как тяжело лежит работа
На каждой согнутой спине.
И вот пошли туда, где будем
Мы жить под низким потолком,
Где прокляли друг друга люди,
Убитые своим трудом.
Словом, со многими стихотворениями Блока у меня,
как у старика петербуржца, связано столько конкретных,
жанровых, бытовых, реалистических образов, что эти
стихотворения, представляющиеся многим такими туман
но-загадочными, кажутся мне зачастую столь же точным
воспроизведением действительности, как, например, сти
хотворения Некрасова.
В ту пору далекой юности поэзия Блока действовала
на нас, как луна на лунатиков. Сладкозвучие его лирики
часто бывало чрезмерно, и нам в ту пору казалось, что
он не властен в своем даровании и слишком безвольно
предается инерции звуков, которая сильнее его самого.
В безвольном непротивлении звукам, в женственной по
корности им и заключалось тогда очарование Блока для
нас. Он был тогда не столько владеющий, сколько владе-
емый звуками, не жрец своего искусства, но жертва.
В ту далекую раннюю пору, о которой я сейчас говорю,
деспотическое засилие музыки в его стихах дошло до
необычайных размеров. Казалось, стих сам собою течет,
как бы независимо от воли поэта, по многократно повто
ряющимся звукам:
И приня ла,
И обня ла,
И в вешних далях им кача ла
Ко локо ла... 1
Каждое его стихотворение было полно многократными
эхами, перекличками внутренних звуков, внутренних
рифм, полурифм, рифмоидов. Каждый звук будил в его уме
множество родственных отзвуков, которые словно жаждали
возможно дольше остаться в стихе, то замирая, то возникая
опять. Это опьянение звуками было главное условие его твор
чества. Даже в третьем его томе, когда его творчество стало
строже и сдержаннее, он часто предавался этой инерции:
И напев заглуш енный и юный
В зата енной затронет тиши
Усыпл енные жизнию стр уны
Напряж енной, как арфа, души.
223
В этой непрерывной, слишком сладкозвучной мелоди
ке было что-то расслабляющее мускулы:
О, весн а без конц а и без кр аю —
Вез конц а и без кр аю мечт а!
И кто из нас не помнит того волнующего, переменяю
щего всю кровь впечатления, когда после сплошного а
в незабвенной строке:
Дыш а дух ами и тум анами, —
вдруг это а переходило в е:
И в еют др евними пов ерьями...
И его манера читать свои стихи вслух еще сильнее в
ту пору подчеркивала эту безвольную покорность своему
вдохновению:
Что быть должно — то быть должно,
Так пела с детских лет
Шарманка в низкое окно,
И вот — я стал поэт...
И все, как быть должно, пошло:
Любовь, стихи, тоска;
Все приняла в свое русло
Спокойная река.
Эти опущенные безвольные руки, этот монотонный,
певучий, трагический голос поэта, который как бы не