Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
виноват в своем творчестве и чувствует себя жертвою
своей собственной л и р и к и , — таков был Александр Блок
больше полувека назад, когда я впервые познакомился
с ним.
2
Потом наступила осенняя ясность тридцатилетнего,
тридцатипятилетнего возраста. К тому времени Блок
овладел всеми тайнами своего мастерства. Прежнее жен
ственно-пассивное непротивление звукам сменилось
мужественной твердостью мастера. Сравните,
строгую композицию «Двенадцати» с бесформенной и
рыхлой «Снежной маской». Почти прекратилось засилие
гласных, слишком увлажняющих стих. В стихе появились
суровые и трезвые звуки. Та влага, которая так вольно
текла во втором его томе, теперь введена в берега и поч
ти вполне подчинилась поэту. Но его тяжкая грусть стала
еще более тяжкой и словно навсегда налегла на него. Губы
224
побледнели и сжались. Глаза сделались сумрачны, суровы
и требовательны. Лицо стало казаться еще более непо
движным, застыло.
Все эти годы мы встречались с ним часто — у Ремизо
ва, у Мережковских, у Коммиссаржевской, у Федора
Сологуба, у того же Руманова, и в разных петербургских
редакциях, и на выставках картин, и на театральных
премьерах, но ни о какой близости между нами не могло
быть и речи. Я был газетный писатель, литературный
поденщик, плебей, и он явно меня не любил. Письма его
ко мне, относящиеся к тому в р е м е н и , — деловые и сдер
жанные, без всякой задушевной тональности *.
Но вот как-то раз, уже во время войны, мы вышли
от общих знакомых; оказалось, что нам по пути, мы по
шли зимней ночью по спящему городу и почему-то
заговорили о старых журналах, и я сказал, какую огром
ную роль сыграла в моем детском воспитании «Нива» —
еженедельный журнал с иллюстрациями, и что в этом
журнале, я помню, было изумительное стихотворение
Полонского, которое кончалось такими, вроде как бы
неумелыми стихами:
К сердцу приласкается,
Промелькнет и скроется.
Такая неудавшаяся рифма для моего детского слуха
еще более усиливала впечатление подлинности этих
стихов. Блок был удивлен и обрадован. Оказалось, что
и он помнит эти самые строки (ибо в детстве и он тоже
был читателем «Нивы») и что нам обоим необходимо
немедленно вспомнить остальные стихи, которые казались
нам в ту пору такими прекрасными, каким может казать
ся лишь то, что было читано в детстве. Он как будто впер
вые увидел меня, как будто
мился, и долго стоял со мною невдалеке от аптеки, о ко
торой я сейчас вспоминал, а потом позвал меня к себе и
уже на пороге многозначительно сказал обо мне своей ма
тери, Александре Андреевне:
— Представь себе, любит Полонского!
* Привожу для примера одно, относящееся к октябрю 1907 года:
«Многоуважаемый Корней Иванович. Я почти до шести Вас ждал,
но к шести должен был непременно уехать. Если зайдете около
4 часа дня, почти всегда буду дома... В Выборг сейчас не могу —
завален д е л о м , — перевожу мистерию для Стар[инного] театра 2.
Ваш Ал. Блок». ( Примеч. К. И. Чуковского. )
8 А. Блок в восп. совр., т. 2 225
И видно было, что любовь к Полонскому является для
него как бы мерилом людей. Полонский, наравне с
Владимиром Соловьевым и Фетом, сыграл в свое время
немалую роль в формировании его творческой личности, и
Александр Александрович всегда относился к нему с
благодарным и почтительным чувством. Он достал из
своего монументального книжного шкафа все пять томи
ков Полонского в издании Маркса, но мы так и не нашли
этих строк 3. Его кабинет, который я видел еще на Лах-
тинской улице, всегда был для меня неожиданностью: то
был кабинет ученого. В кабинете преобладали иностран
ные и старинные книги; старые журналы, выходившие
лет двадцать назад, казались у него на полках новехонь
кими. Теперь мне бросились в глаза Шахматов, Веселов
ский, Потебня, и я впервые вспомнил, что Блок по своему
образованию филолог, что и дед и отец его были профес
сора и что отец его жены — Менделеев.
На столе у Блока был такой необыкновенный порядок,
что какая-нибудь замусоленная, клочковатая рукопись
была бы здесь совершенно немыслимой. Позднее я заме
тил, что все вещи его обихода никогда не располага
лись вокруг него беспорядочным ворохом, а, казалось, са
ми собою выстраивались по геометрически правильным
линиям.
Вообще комната на первых порах поразила меня кри
чащим несходством с ее обитателем. В комнате был уют
и покой устойчивой, размеренной, надолго загаданной
жизни, а он, проживающий в ней, казался воплощением
бездомности, неуюта, катастрофы и гибели.
Именно о катастрофе и гибели заговорил он в тот
памятный вечер, когда мы сидели за чаем в его малень