Александр Невский. Сборник

Равита Францишек

— Покончили? — спросил он их отрывисто, глядя в сторону.

— Кончили, боярин!

— Ну, ладно, подождите, я сейчас приду! — проговорил Всеволожский, поднимаясь с места и выходя в другой покой.

Тишина наступила по уходе боярина. Кабальные стояли, переминаясь с ноги на ногу, словно боясь взглянуть друг на друга; на душе у них было нехорошо.

Один из них тяжело вздохнул.

— Чего, Пётр, стонешь? — чуть не с сердцем спросил его товарищ.

— Тяжкий грех сотворили мы, не простит нас, окаянных, Бог! — тихо промолвил Пётр.

— Не простит? Чай мы не по своей воле

сокаянствовали, приказано было. За то теперь будем на воле отмаливать свой невольный грех, а то нешто лучше бы, кабы он покончил с нами там, в подвале? Умерли бы всё равно без покаяния, а боярыню не мы, так другие бы замуровали!

— Путь бы другие и грех этот на свою душу принимали.

— Дурак ты, как погляжу я!

Послышались тяжёлые шаги, и боярин вошёл в покой.

— Вот берите себе на обзаведение, — сурово произнёс он, подавая каждому по объёмистому кошелю, — землю сами выберете, какая понравится, только, чур, уговор, выбирайте подальше, так, чтобы никто из вас никогда не попадался мне на глаза, пока умру, чтобы я не видел вас!

Ежели же кто из вас проболтается про нынешний день, тому лучше было бы не жить на белом свете, того я везде найду, и помрёт тот самою лютою смертию! Так и помните, и теперь уходите на все четыре стороны!

Кабальные молча вышли из покоя; боярин задумчиво смотрел им вслед.

VI. КОЗНИ

— Ох, братцы, не на пользу нам эти деньги будут, — проговорил один из кабальных своим товарищам, выходя из хором на обширный боярский двор.

— Мне тоже думается, не за праведное дело получили мы эту казну! — поддакнул Пётр.

— Ну, словно вороны закаркали! И что несут только! Не на пользу! Была бы казна в руках, а польза всегда будет! — огрызнулся третий.

— Ой ли? — подсмеялся Пётр. — А по-моему, так Семён правду молвит. Чай, видел и слышал, с какими заклятиями отпускал нас боярин? И век бы нас не видать, и смертью лютою грозил, и сдаётся мне, что земли обещанной нам не получить.

— Что так?

— Да так, не дойдём мы до неё, дорогой ещё он нас уходит. На что мы ему нужны теперь? А его опаска берёт, чтобы мы чего не рассказали.

— Оно, по-моему, похоже, — подтвердил Семён.

— Я так и думаю: Христос с ним и с землёй его; лучше отправиться нам в какое-нибудь другое княжество — в Тверь али Суздаль, там нам попокойнее будет, не найти ему там нас! — говорил Пётр.

— Вестимо, так и сделаем! — согласился с ним Семён.

— Вы, братцы, как знаете, так и делайте, а я пойду землю выбирать, не дарить же и ему, недаром на душу грех принимали, — говорил третий.

— Твоё дело, как хочешь, так и делай; только гляди, потом не покайся.

— Не в чем будет каяться-то: я его приказ строго сдержу, а он своё слово исполнит.

— Тебе лучше знать, а нам своя шкура дороже боярской земли, да и душе грех, почитай, немало придётся отмаливать.

Проводив холопов, Всеволожский задумался. Если бы он совершил это дело один! А теперь налицо три живых свидетеля, явная улика, от которой не отделаешься!

— Опростоволосился! — со злобой проворчал боярин. — Опростоволосился

как дурак! И как не догадался?! С ними бы там же нужно было покончить, а теперь, поди, пойдут разговоры; все холопы диву дадутся моей щедрости и милости; пойдут расспросы, какой-нибудь и проболтнется! Экая дурь напала на меня! — чуть не крикнул он, стукнув кулаком об стол. — Что же теперь делать-то, что делать? — растерянно повторял он. — Ума не приложишь. Нешто удавить её, змею подколодную, да с камнем на шее в Волхов спустить, пускай пропадает там! Один только ничего не поделаешь! С теми порешить? Сам не смогу, а поручить кому другому, тоже не сподручно! А впрочем, что ж, ведь я в их животе и смерти волен. Кто они? Закабалённые, беглые! Кому ж я ответ за них давать буду? Порешить их, и конец. Только ушли ли со двора? Справиться самому негоже, пусть тиун придёт — да скажет, что пропали они, так-то будет ладнее! — успокоился Всеволожский.

— А с этой? Ну, эта не уйдёт, крепки запоры, крепок и камень; лбом двери да стены не проломить, пускай там издыхает. Одначе поглядеть надо, как-то они работу свою сделали, — проговорил он, вставая с места и направляясь к выходу.

Взяв восковую свечу, он начал спускаться по лестнице; сойдя в коридор подвала, он начал осматривать стены. Замурованная дверь была так искусно заложена, что её нельзя было различить.

— Постарались молодцы, — с усмешкой произнёс Всеволожский, но вдруг вздрогнул и побледнел.

Из-за двери до него донёсся задавленный, заглушённый крик отчаяния.

— Кричит, проклятая! — прошептал Всеволожский. — Кричит; так-то и услышит её кто-нибудь. Сюда-то я никого не пущу, а в саду, пожалуй, слышно, а я сдуру ещё и стекло расшиб. Что за дурь на меня напала ноне! — говорил он в отчаянии, бросаясь опрометью на лестницу. Свеча от быстрого движения погасла; боярин спотыкался; сзади него раздавались крики; оторопь напала на Всеволожского; с трудом добрался он до верха лестницы и только тогда вздохнул спокойнее, когда очутился в покоях.

— Нужно в сад, в сад, не слыхать ли оттуда? — шептал он, бросая погасшую свечу на пол и бросаясь в сад.

— Жива я, жива, жива! — явственно доносился из подвала охрипший голос обезумевшей от ужаса боярыни.

Дрожь пробирала Всеволожского.

— Кричит, проклятая, кричит! — бормотал он, растерянно осматриваясь по сторонам. — Чем ей глотку-то заткнуть, чем?

Недалеко лежал огромный камень. Глаза Всеволожского блеснули радостью.

— Вот погоди же, кричи теперь хоть не своим голосом, — говорил он, бросаясь к камню.

С натянутыми на висках жилами, с напряжёнными мускулами рук принялся за тяжёлую, непосильную для себя работу, подбиваемый страшными криками жены. Камень сдвинулся с места и начал тихо "подвигаться. Вот и окно. Ещё несколько усилий, и камень, вдавив во внутрь железную решётку, наглухо закрыл окно. Крики затихли.

— Ну вот и ладно, — заговорил весело боярин. — На несколько дней хлеба хватит, а там околевай себе!

Боярыня долго лежала без памяти, наконец очнулась и открыла глаза. Сначала не поняла, где она, что с нею. Вскочив на ноги, с ужасом огляделась. Сверху пробивались в небольшое окно солнечные лучи и освещали страшную обстановку подвала-могилы.