Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

Креп­ко про­еха­лась по ним но­вей­шая ис­то­рия. Как бы­ло с Шей­лой: «Ее ма­му за связь с анг­ли­ча­ни­ном за­ло­па­ти­ли в со­рок вось­мом». А у них са­мих на ис­то­рию нет ни сил, ни средств, ни вре­ме­ни. Они за­ня­ты уст­рой­ст­вом не­хит­рых сво­их лич­ных дел, но тут-то и брез­жит их ду­шев­ная кра­со­та.

Ге­рои­не «Пес­ни про ге­не­раль­скую дочь» са­мой и не­вдо­мек, как ее бес­про­свет­ная за­бро­шен­ность от­зы­ва­ет­ся все­на­род­ным го­рем. Ка­ра­ган­да, где про­жи­ва­ет она по­сле «ла­ге­ря для де­тей вра­гов на­ро­да», за­бы­та Бо­гом и людь­ми. Что у нее есть? Хам-лю­бов­ник, на­ве­щаю­щий

ее, по­ка «у ма­дам у его ме­ся­ца». Смут­ная па­мять: «А там — в Рос­сии — где-то есть Ле­нин­град, а в Ле­нин­гра­де том — Об­вод­ный ка­нал». Па­мять эта — един­ст­вен­ный ис­точ­ник све­та и в на­стоя­щем: «Зав­тра с ба­зы нам сельдь долж­ны за­везть, го­во­ри­ли, что ле­нин­град­скую». И не­ис­тре­би­мая жен­ст­вен­ность: «А ведь все-тки он жа­ле­ет ме­ня, все-тки хо­дит, все-тки ды­шит, су­чок».— Весь этот сер­деч­но про­свет­лен­ный кош­мар вен­ча­ет­ся поч­ти ко­щун­ст­вен­ной мо­лит­вой:

Ой, Ка­ра­ган­да, ты, Ка­ра­ган­да!

Ес­ли тут гор­да, так на кой год­на!

Хлеб на­сущ­ный наш дай нам, Бо­же, днесь,

А что в Рос­сии есть, так то не ху­же здесь!

Ка­ра-ган-да!

Го­лос по­эта вби­ра­ет в се­бя то­ки со­про­тив­ле­ния, про­ни­зав­шие жизнь на­ро­да от ис­топ­тан­ной са­по­га­ми поч­вы до твор­че­ских вер­шин.

По­свя­ще­ния па­мя­ти Ман­дель­шта­ма, Ах­ма­то­вой, Зо­щен­ко, Пас­тер­на­ка, Харм­са вы­страи­ва­ют­ся у Га­ли­ча во вдох­но­вен­ный ряд. В них он пря­мо вы­хо­дит на тра­ди­цию рос­сий­ской по­эзии, всту­пая в пе­ре­клич­ку с по­эти­че­ски­ми пред­ка­ми. Ад­ре­са­ты по­свя­ще­ний пред­ста­ют, мо­жет быть, не­сколь­ко уп­ро­щен­но, в од­ной плос­ко­сти: по­эт и то­та­ли­тар­ное го­су­дар­ст­во. Но так тра­ди­ция пе­ре­се­ка­лась с со­вре­мен­но­стью, пу­ти пред­ков — с из­бран­ным са­мим Га­ли­чем твор­че­ским пу­тем. «Тра­ди­ции и со­вре­мен­ность» — это ведь бы­ла еще од­на из­люб­лен­ная те­ма за­стой­ных дис­кус­сий! Да­ле­ко ли бы­ло хо­дить за при­ме­ра­ми?..

Га­лич об­ра­ща­ет­ся с тра­ди­ци­ей гру­бее, рез­че, чем бо­лее оче­вид­ные ее про­дол­жа­те­ли (С.Лип­кин, А.Тар­ков­ский). Бли­же все­го Га­ли­чу в этом от­но­ше­нии, по­жа­луй, сти­хи Юрия Дом­бров­ско­го. Уп­ро­щен­ность ос­нов­но­го кон­флик­та ис­ку­па­ет­ся ост­ро­той, эмо­цио­наль­ной на­сы­щен­но­стью его.

Всю ночь за сте­ной вор­ко­ва­ла ги­та­ра,

Со­сед-про­ще­лы­га кру­тил юби­лей,

А два по­ня­тых, слов­но два са­ни­та­ра,

А два по­ня­тых, слов­но два са­ни­та­ра,

Зе­вая, то­ми­лись у чер­ных две­рей.

Мно­го­го­ло­сие этих пе­сен срод­ни по­ли­фо­нии му­зы­каль­но­го ре­к­вие­ма, что усу­губ­ля­ет­ся па­ро­дий­ным ис­поль­зо­ва­ни­ем тан­го, валь­са, мар­ша. Ха­мо­ва­тый го­лос эпо­хи на­сту­па­ет на ли­ри­че­скую те­му. Под­го­ло­ском «жут­ко­го сто­ле­тия» всту­па­ет его лег­кая му­зы­ка (под­го­ло­ском на­си­лия — рав­но­ду­шие, под­го­ло­ском жес­то­ко­сти — по­шлость).

А

паль­цы ис­ка­ли кра­мо­лу, кра­мо­лу...

А там, за сте­ной все го­ня­ли «Ра­мо­ну»:

«Ра­мо­на, ка­кой про­стор во­круг, взгля­ни,

Ра­мо­на, и в це­лом ми­ре мы од­ни».

«...А жизнь про­мельк­нет

Те­ат­раль­но­го ка­по­ра пе­ной...»

Но за по­эта, ко­гда все ре­сур­сы его обо­ро­ны ис­чер­па­ны, всту­па­ет­ся ав­тор­ский го­лос:

По ули­це чер­ной, за во­ро­ном чер­ным,

За этой ка­ре­той, где ок­на кре­стом,

Я бу­ду ме­тать­ся в до­зо­ре по­чет­ном,

Я бу­ду ме­тать­ся в до­зо­ре по­чет­ном,

По­ка, обес­си­лев, не рух­ну пла­стом!

Здесь на­строе­ние «встать, что­бы драть­ся» опять-та­ки пре­об­ла­да­ет над без­на­деж­но­стью. Ведь и у са­мо­го Ман­дель­шта­ма не­ожи­дан­ное срав­не­ние втор­га­лось в «до­маш­ний» об­раз: «Есть у нас пау­тин­ка шот­ланд­ско­го ста­ро­го пле­да, ты ме­ня им ук­ро­ешь, как фла­гом во­ен­ным, ко­гда я ум­ру». По­эзия под ду­лом на­га­на — со­про­тив­ля­ет­ся.

В пес­не «Па­мя­ти Б.Л.Пас­тер­на­ка» ав­тор­ское вме­ша­тель­ст­во еще бес­це­ре­мон­ней.

Ах, осы­па­лись ла­пы ело­чьи,

От­зве­не­ли его ме­те­ли...

До че­го ж мы гор­дим­ся, сво­ло­чи,

Что он умер в сво­ей по­сте­ли!

И да­же:

Мы не за­бу­дем этот смех

И эту ску­ку!

Мы по­имен­но вспом­ним всех,

Кто под­нял ру­ку!

Что и сбы­ва­ет­ся. Под­няв­шие ру­ку — ве­ли­ко­душ­но пре­досте­ре­га­ют те­перь от «све­де­ния сче­тов». Что ж, месть — лишь пер­во­быт­ный ин­стинкт. Мож­но и не сво­дить. Но ра­ди ис­то­ри­че­ской прав­ды, ра­ди спа­си­тель­ной ис­ти­ны, ра­ди ду­хов­но­го здо­ро­вья на­ших по­том­ков сче­ты эти долж­ны быть — во всей пол­но­те — пред­став­ле­ны.

Как тре­пет­но по­эти­че­ский мир про­ти­во­сто­ит ми­ру ор­де­ров и пе­ча­тей в по­свя­щен­ной па­мя­ти Да­нии­ла Харм­са «Ле­ген­де о та­ба­ке»! Мир ска­зоч­ный — и мир, где ска­зоч­ни­ка уби­ва­ют.

А мо­жет, сно­ва все на­чать

И бро­сить этот вздор?!

Уже на ор­де­ре пе­чать

От­тис­нул про­ку­рор...

Нач­нем ина­че — пять зай­чат