Алкиной
Шрифт:
В этот-то вертеп сочинительства и пришел однажды под вечер Менелай. Спутников его накормили, как подобает заведению с призраком, а самого его хозяин, кланяясь, отвел в почетную комнату, куда распорядился подать божественную телятину с божественным луком. Менелай остается один. Темно горит светильня, неотступные думы снедают его сердце. Вдруг чувствует он на своей шее знакомое объятие – опоминается и видит пред собою ту, которую тщетно искал в падшей Трое. Он смотрит во все глаза, сам себя забыв, Елена же улыбается ему, как в прежние времена, и от мужа, пытающегося ее ухватить, выскальзывает вон запертою дверью. С грохотом Менелай вываливается на лестницу, сшибает слугу, несшего тарелки, второго хватает за горло, пытая, куда она девалась; все пробуждается, вопль стоит по гостинице, одни кричат пожар, другие думают, что прославленный призрак отведал человеческой крови; один за оружие хватается, другой пробуждается
Тут-то и прихромал на площадь тот человек, о котором я тебе говорю. Там открывается ему такое зрелище: я стою на распряженной телеге, расписывая, как счастливый Менелай вместе с женою постоялый двор покидает, хозяин же бежит за ними, умильно поздравляя с такою удачею, и смиренно просит никому не сказывать, что призрака у него больше нет в заведении, а вся деревня безмолвно слушает меня, словно некий божественный глагол. И хотя этой картине радовалось бы сердце любого человека, не едущего куда-либо по казенной надобности, этот до того распалился, что, забыв о приличии и осторожности, прервал меня такими речами:
– Легковерные невежды, имеющие не больше разума, чем пни, на которых сидите! вы слушаете, растворив рот, этого мошенника, потчующего вас выдумками, от которых до настоящей Илиады столько же, как отсюда до императорской опочивальни, вместо того чтобы заниматься своими делами, помогая проезжим, когда им это понадобится?
Я останавливаюсь и жду, что мои слушатели скажут. Один мужик, почтительно обратившись к нашему гостю, говорит:
– Господин, как же ты говоришь, что в Илиаде этого нет, когда еще на свадьбе Макария и Каллигоны слепой певец предсказал, что именно так все и произойдет, и нам радостно нынче услышать, что певец не ошибся.
От этого наш дафноногий и вовсе впал в исступление, принявшись топать, вопить и насылать всякие беды на прощелыгу, морочащего головы дуракам и детям, и на всех, кто ему верит. По заносчивости своей он не взял в расчет, как сильно здешние мужики привержены моему эпическому дарованию. Чуть остыв от проклятий, он озирается, видит кругом насупленные брови, глаза, гневом горящие, тяжелые кулаки и, не будь дурак, пускается бежать, «а река по следам его с ревом ужасным крутится». Были уже сумерки; выказав удивительную прыть, он взял в сторону леса, налетел на свинопасов, мирно ужинавших на опушке, пробежал посреди их костра и скрылся меж древами. Но хоть он и петлял там, уповая отстать от погони, поскольку нога его в костре затлелась, он и среди чащобы был столь же хорошо виден, как если бы стоял посреди площади с фонарем в руке. Мужики настигли его и, что греха таить, немного попортили; я, однако, подоспел и, напомнив два-три подходящих случая из Гомера, смутил их сердца стыдом и заставил опустить кулаки. Нашего гостя подхватили на плечи и отнесли в деревню; ногу ему потушили, обмотав мокрыми тряпками, а поскольку она успела обгореть, кузнец поставил ему отличную подкову, причем проезжий, думая, что он умер и попал в ад для полоумных, только кланялся и жмурился от ужаса. Мы его отряхнули, накормили и выпроводили.
После этого я, понимая, что, стоит этому человеку опомниться, он вернется в деревню с карами, поспешил закончить свое сказание и проститься. Меня обласкали, одарили и усадили в повозку, чтобы довезти до дороги. Мы уже далеко отъехали, как вижу, бежит за нами мужик, кричит «стой! стой!» и машет над головой здоровенным ослопом. Сердце мое упало; ну, думаю, не успел сбежать. Возница мой остановился; мужик подбегает запыхавшись и говорит:
– Прости! запамятовал: чем бишь великан Габбар велел кормить свиней, чтобы проказой не болели?
– Конопляным семенем, – говорю, – три раза в год; не забудь теперь.
– Ну благодарствуй, – отвечает мужик и поворачивает назад, а я отправляюсь далее с легкой душою.
Так я оттуда ушел, и что сделалось с ними дальше, не знаю.
IV
Гермий спросил еще вина и продолжил рассказывать.
– Потом прибился я к одному земледельцу и жил у него. Он был военный, отслужил свое и поселился в деревне, чтобы кончить дни в покое; я развлекал его беседами. Однажды я застал его в глубоком раздумье. На мой вопрос он отвечал, что с ним случилось чудо. Вчера, ходя на поле один, он услышал голос, просивший его продать бобы.
Не слыхав ничего об этом архангеле Михаиле, я спросил, кто он такой, а тот насказал мне много о его славе, могуществе и чудесах, какие совершаются по всей Азии, и был обижен, что я о нем не знаю.
– Так что же, – спрашиваю, – ты ему?
Хозяин мой отвечает, что сперва плюнул, думая, что бес в поле озорует, однако голос продолжил говорить и поведал о его жизни столько тайного, что ни одному бесу нельзя знать, так что он наконец стал просить его, чтоб прекратил, не сказывал больше, я-де теперь верю, что ты архангел Михаил. – Коли веришь, так продай бобы. – Да на что тебе? – Ты их раздашь нищим, а я тебе за них дам вдвое больше, чем твой покупщик дает, да еще твой панцирь, который от службы у тебя оставался и который отдал ты в залог такому-то, когда брал у него взаймы, чтобы купить быков, и с той поры не выкупил и доселе о нем тужишь, – я тебе его верну, да еще начищенный.
– А ты что же? – спрашиваю я. – Сомнительно мне это, – говорит он, качая головою, – потому я просил у него знаменья: чтобы-де первое, что я заутра услышу, говорило о том же, о чем ты говоришь. – И что ж архангел? – Говорит: будь по-твоему. Поутру я услышал, как гремит и катится подойник, а баба бранится, говоря: вот-де строптивая скотина, и себе не пособишь, и людям не потрафишь. – И что же, – говорю, – ты выводишь из этого?
Мужик, конечно, почел это прямым указаньем. Тем бы дело и кончилось, он бы продал бобы архангелу и считал себя всесветным благодетелем, но я возгордился от прежних успехов и пристал к мужику, чтобы продал бобы мне. Не знаю, зачем они были мне нужны и что бы я стал с ними делать, если бы он согласился, а только казалось мне славным деяньем, если я уломаю его отказать архангелу Михаилу, которого он так почитает. Я разлился в доводах, убеждая его, что это не знаменье, а посмешище, привел ему все выгоды вести дела с людьми, а не с невидимыми силами, и оставил его в новой задумчивости, уверенный, что дело мое выиграно.
На другой день спрашиваю, что он надумал. Он отвечает, что я прав, такому знаменью верить нельзя, а потому он пошел чуть свет в поле и попросил архангела дать другое, убедительное: чтобы-де первая лошадь, которая мне нынче встретится, сказала о том же, о чем ты говоришь. Будь по-твоему, говорит архангел. На обратной дороге мужик встретил лошадь, которая ему сказала, что он должен сделать, как говорит ему князь небесный, и продать бобы, чтобы напитать нищих, и не искать более знамений, ибо небеса к его строптивости вечно снисходить не будут. К этому она прибавила, что некоторые повадились запаривать ячмень кипятком, чтобы зерно разбухло на треть, но мужик сурово на нее прикрикнул, чтобы о своем не говорила. – Я набросился на эту бедную лошадь со всем своим образованием, припомнив все случаи, когда кони пророчили, и показав, что ничем хорошим это не кончалось, но добился лишь того, что мужик решил просить последнего знаменья, сомневаясь лишь в том, кому он может поверить – должна ли с ним заговорить кочерга или розы вырасти из оглобли – и наконец утвердился в мысли, что пусть-де ему скажет о том местный священник.
Я взвился, как Пегас, представляя ему, какой речью приветствует его священник – как, дескать, это любезно, вспомнить обо мне после кобылы и случайности – но вновь добился не того, чего искал, ибо мужик, узрев беспримерную дерзость и безрассудство своих просьб, тотчас отворил ворота амбара и роздал бобы нищим, хотя жена и домочадцы силились ему препятствовать. Благодарные нищие, расходясь с полными чашками, на обратном пути видели чудеса и разгласили их в других деревнях. Я глядел на все это, снедаемый досадой. Случилось, однако, и мужику моему поскользнуться: видя, что бобы все не кончаются, словно чудесным образом умножаемые, он решил продать своему покупщику полтора секстария, думая, что греха большого не будет. Стоило, однако ж, ему выйти на поле, как архангел заговорил с ним и жестоко его укорил, говоря, что не след продавать другим то, что отдано Богу. Мужик, расхрабрясь, отвечал, что-де я свое выполнил, а панциря своего, как было обещано, доныне не получил. – Поди домой, ответствовал архангел: он лежит подле твоей кровати. – Мужик кинулся домой и нашел панцирь. Представились ему все муки адские за то, что он прогневил Бога и отдал бобы не кому следует. Видя искреннее его сокрушение, архангел велел ему купить три секстария бобов, полтора у покупщика и полтора в наказание, и раздать их, как предыдущие. Но тут я, насытившись этой историей, распрощался с хозяином, пожелав ему всяческого благополучия, и двинулся скорее прочь из этого места, где опозорилось мое искусство.