Алкиной

Шмараков Роман Львович

Молвив это, он исчез из глаз со свистом, какой издает мозговая кость, когда в нее дуешь в поисках мозга, а я пробудился. Размыслив немного, я набрал камней и перегородил путь роднику, так что он потек в другую сторону, а сам опрометью кинулся обратно в деревню. Став на прежнем месте и обратив на себя насмешливые взгляды людей, заставших прежнее мое посещение, я грозным голосом завопил, что то была добрая речь о целомудрии, предназначенная охотному слушателю, а теперь будет дурная, для строптивых; свойство же этой речи таково, что она запирает источники и оставляет их затворенными, пока здешние жители не образумятся и не склонят меня на милость; и пока я говорил, кладезь у них на глазах скудел и скудел, пока не пресекся вовсе.

Вообрази, в какой ужас пришли крестьяне. Они бы, думаю, убили меня, не дав договорить, если бы не сообразили, что в таком случае не получат своей воды обратно. Поневоле им пришлось быть со мною ласковыми, хоть у них зубы скрипели, сладко меня кормить и исполнять мои желания (к моей чести, я был довольно умерен, ибо, как-никак, пришел проповедником целомудрия, а кроме того, не знал, как спешно придется покидать деревню, так что мне не хотелось обременять себя излишествами). Лакомился я так до завтрашнего дня и наконец,

наскучив небогатыми их роскошами и не зная, чего еще у них просить, объявил, что, видя их послушание и расторопность, думаю завтра вернуть им воду, чтобы они с нею почерпнули урок, как надобно относиться к странствующим ораторам. Мужики, обрадованные, согласно закивали. Я сказал, что вечером произнесу речь, которую им надобно, всем до единого собравшись, слушать, ни слова не упуская, ибо такова природа этих речей, что они требуют неусыпного внимания; утром же, если они все неотменно соблюдут, к ним вернется вода, какою прежде была, а может, и слаще прежнего. Я решил не тянуть, затем что они и так уже стонали, а кроме того, чья-то корова перестала доиться, так они это отнесли к затворению источников и причли к следствиям моего гнева; когда же я услышал, что кто-то из них, против обыкновения, с женой не справился и думает, что это моих речей дело, то понял, что надобно поторопиться, иначе я тут буду всему виновником. Коротко сказать, вечером собрались мы на площади; никогда у меня не было таких слушателей, все, от старого до малого, на устах моих повисли; ободренный, я разливался соловьем, а по окончании похвалил их усердие к красноречию и повторил, что обещание мое крепко и что поутру вода к ним вернется. На ночь приставили ко мне двух увальней, чтобы я не улизнул, но под утро, приметив, что их дрема долит, я тихонько выбрался, дошел до пещеры и, убрав камни, пустил ручей прежней дорогой. Заря, взошед над деревней, видела, как общее уныние сменяется радостным кличем, я же, окруженный суетами благоговения, с набитой сумой покидаю деревню, чтобы двинуться дальше. Полагаю, в том краю с тех пор о целомудрии не заговаривают, из опасения накликать беды хуже прежних.

Так я покинул этих людей, радостный и довольный. В скором времени, однако, я набрел на ватагу каких-то мерзавцев, которые выпотрошили меня, как окуня, отобрав все деньги, добытые в деревне, а потом избили до полусмерти и бросили посреди терновника. Долго я валялся, пока наконец, опамятовавшись, не выбрался оттуда и не поковылял, со вздохами и стонами, куда глаза глядят, размышляя о том, всегда ли лукаво нажитое теряется таким поучительным образом или будут исключения в мою пользу.

III

– Пришел я в другую деревню, раздумывая, как допроситься пищи и крова, ибо мне представлялось, что здешние мужики, как и предыдущие, прижимисты и чужому рту не порадуются. Вышло, однако, иначе, ибо первый мужик, шедший мне навстречу со свиной ногой на плече, признав во мне, по платью, лицу и тому, как я насилу переставлял ноги, человека ученого, вопросил, ведомо ли мне, какая это есть на свете Илиада. Слыша такое прекрасное приветствие, я воспрянул духом и отвечал не без заносчивости, что сия Илиада знакома мне не хуже, чем тому, кто ее сочинил, а может, еще и получше. Тут мужик забыл, куда шел, и бросился по улице, стуча в каждую дверь своей ногой и приговаривая, чтобы все выходили, затем-де, что нашелся человек, сведущий в том, чего им всем было надобно. Мигом все высыпали из домов и потащили меня на площадь так ретиво, что я побоялся за свою целость, а там обстали меня и спросили, заподлинно ли я знаю Илиаду и не вру ли, а тогда меня Бог накажет, а они тоже в долгу не останутся; я же клялся всем, чем было, и в свой черед их спрашивал, по какой причине их деревню так поразило Илиадой и не поздненько ли они ее хватились. Оказалось, несколько лет тому проезжал через их края какой-то софист да пролежал здесь в лихорадке несколько дней кряду, пока отпаивали его кореньями, а бредил Гомером со своими примечаниями, да на беду быстро выздоровел и уехал, оставив за собою людей, пораженных поэтической горячкой и не имеющих средства ее вылечить; а что до того, что поздно они об этом задумались, то у них два года кряду было дождливое лето, а потом чесотка на овец, а теперь ничего такого нет и они готовы выслушать, чем дело кончилось. Так познал я, друг мой, всю нищету нашей славы, ибо в какой-то неделе пути от мест, где мы с тобою заставляли тревожиться Андромаху, Нестора говорить, бесноваться Ахилла и завидовали счастью иметь поэта, который обессмертит твои подвиги, живут люди, коим наших дурачеств знавать не доводилось. Удивительно мне было, как это досель не слыхали они ни о Форкисе, своем земляке, ни о Мигдоне, ни о богоподобном Аскании, ни, наконец, об Асии, Гекторовом дяде, что жил при водах сангарийских, ссужая своей внешностью богов, когда она им для чего-нибудь понадобится; но помыслив, что идти мне еще далеко и диковинного доведется встретить немало, оставил я думы об этом. Так размышлял я в своем сердце, они же, вкруг собравшися, глядели на меня, как голодные птенцы на прилетевшую мать. Тогда, найдя в толпе своего приятеля, я говорю ему:

Друг, ты в земле незнакомой мне, страннику, встретился первый –

радуйся же и, прошу тебя, позаботься о том, чтобы мне, когда начну повествовать о пирах данаев, не пришлось захлебнуться слюной, затем что я человек отзывчивый.

Тут эти добрые люди устыдились своей невежливости и повели меня обедать за общественный счет; когда же я почувствовал, что силы ко мне вернулись и ноги стоят так же крепко, как прежде, то вышел на площадь и спросил – а они там терпеливо ждали – много ли удалось им узнать, прежде чем их софист опамятовался. Оказалось, что мой предшественник бредил довольно близко к существу дела и выздоровел прямо во сне Агамемнона, так что я заступил его место без долгих предисловий. Должен сказать, что слушатели в тех краях прекрасные. Все глядели мне в рот, лишь один мужик пробурчал сквозь зубы, что приснись, мол, ему что-то подобное, и пальцем бы никто не пошевелил.

Вскоре я узнал, что мои новые слушатели смотрят на великие подвиги с прискорбным равнодушием, всем прочим красотам предпочитая вещи умилительные или полезные. Гомер пользовался бы среди них несравненною славою,

если бы наставил их, где покупать хорошие лемехи, а чтобы вызвать у них неистребимое презрение к величайшему герою, достаточно было упомянуть, что он пересаживает груши в ветреную погоду. У этих людей нет самолюбия и они не понимают его в других; оттого нет ничего однообразней их жизни, ограниченней их нужд и постоянней их привычек; если им и понадобилась Илиада, то лишь для того, чтобы иметь что-то вроде общих сновидений, ибо нет скучнее, чем чужие слушать. Я же всегда был того мнения, что надобно держать речь, покуда можно, как знаменитый оратор Гай Антоний, который очарованием своих речей удерживал присланных к нему убийц, пока не пришли другие, кто его не слушал. Потому, заботясь более о себе, чем о троянских делах, я начал понемногу приписывать гомеровским вождям необыкновенную осведомленность в сельском хозяйстве, а потом приводить к ним других знатоков этого дела, которые помогли бы мне завоевать и удержать благосклонность публики. В намерении своем я успел: недели не прошло, как все мужики только и жили, что моей Илиадой, осуждая то, что я попрекнул, и одобряя, что я превознес; только и слышно было: «Что ж ты творишь, разве такой-то, великий квестор пилосский и додонский, так себя вел, когда сватался к дочке такого-то» и тому подобное. Видя таковые улучшения, я поторопился ввести в свой рассказ несколько образцов нравственности и собрать их вместе за пиром в складчину, чтобы они там учили друг друга смазывать гусятам уши деревянным маслом. Земледельческие советы, подаваемые моими героями, тоже пока ничего у моих мужиков не испортили и никого в хлеву не заставили подохнуть; в общем, я правил ими, как Протей тюленями, применяясь к здешним нравам, чтобы стяжать приязнь, и понемногу их улучшая, ибо всемерно избегал предосудительных историй, заменяя их на благотворные. Как ты понимаешь, Илиада моя нескоро бы кончилась, да и я с этим не торопился, ибо понимал, что я здесь – словно лекарь, которого выставят вон, едва больной поправится, а мне хотелось провести время в покое и сполна вкусить гостеприимства людей, утоливших свое давнее желание. Случай, однако, вмешался и все мне испортил.

Был один человек, служивший при Акакии; ему доверяли отвезти важные письма, а также многое иное, о чем нам не стоит знать; в службе он выказывал необыкновенное рвение и считал ее выше всего на свете. Где-то в разъездах он наступил на дремавшую змею, та, раздраженная, поднялась и укусила; покамест дошло до помощи, оставалось лишь отнять ногу, чтобы не умерло с нею все остальное, ибо яд быстро растекался. Поднявшись с одра, он заказал себе ногу из лучшего дерева, а из уважения к своей должности велел вырезать на ней лучшую обувь, какую мог себе позволить. Этого-то человека, равно причастного и чуждого двум мирам, – ибо и люди, догадываясь о его ремесле, считали за лучшее его сторониться, и дубы в роще его бы своим не признали – наслало небо на нашу голову. Проезжал он казенной повозкой по нашим краям, и расковалась у него лошадь. Он в кузню; там пусто, лишь один мальчик в копоти, игравший с клещами, отвечал ему, что в этот час отец его вместе со всеми слушает Илиаду; наш хромец давай на площадь. Я же, ничего дурного не ожидая, в тот день рассказывал людям, как Менелай вновь встретился со своею Еленой. А поскольку ты ни от кого больше об этом не услышишь, то, думаю, не будешь гневаться, если я отступлю от моей повести и поведаю тебе, как вышло дело.

Всем ведомо, что боги спасли доброе имя Елены, создав на небесах «дышащий призрак», во всем ей подобный: его-то и увез Парис, с ним наслаждался любовью, меж тем как подлинная Елена, столь долгих бед невольная виновница, тихо жила за морем, в египетском дому, куда ее боги унесли. Когда же война кончилась, с ее бедствиями пропал и призрак из троянского терема: тщетно искал жену Менелай, в каждый угол заглядывая. Должно быть, когда все двери распахнули, ее вынесло наружу сквозняком, а там морской ветер подхватил и погнал. Так, стремясь по волнам, как по отчей тверди, пред удивленными глазами редкого корабела, принеслась она в те края, где о славе ее не слыхивали.

Тем временем Менелай, Деифобу отрезав уши, погубив Аякса и выполнив все, что требуют поэты, покидает троянский берег. Войну свершив, но не утолив желания, странствует он угрюмый, ничего вокруг себя не замечая, пока ревнивое море ему о себе не напоминает, эфир заткав тучами и воздвигая валы до небес. Буря играет кораблем, как ребенок орехом, мачты ломает, топит товарищей и напоследок выносит его к египетским утесам. Полумертвые выползают они приветствовать солнце и не верят, что живы. Менелай оставляет людей чинить раздробленные суда, а сам со скудною свитой отправляется вглубь страны искать помощи.

На пути его стоял постоялый двор со странной известностью. С некоторых пор поселился в нем призрак. К людям, желающим мирно провести ночь, выходила женщина несравненной красоты: одним грозная и гневная, на других глядела она с презрением, а к иным приступалась словно с мольбою и жалобой, но никто не слыхал от нее ни слова, а кто думал схватить ее, ударялись о стену лбом. Так делила она с проезжими комнату, но не покой, затем что покою им не было: утром, изнуренные больше прежнего, покидали они дом, желая хозяину всякого худа. А тот в ужасе смотрел, как гибнет его промысел, и не знал, чем дело поправить. Был у них фессалиец, оживлявший хлебные крошки: приступились к нему, не пособит ли, но и тот, полночи там проведя, выскочил со словами, что у них в Гипате такого не видано. Хозяину уже представлялось, как он со всем семейством пойдет просить подаянья, распевая на ярмарках горестные песни о гибели заведения – египтяне ведь народ, помешанный на поэзии, как ты знаешь, – однако пришла ему, совсем отчаявшемуся, помощь, откуда ее не ждали. Растекся слух о том, что у него творится, и против ожидания привлек многих. Люди, скучавшие спокойной жизнью, потянулись к нему, словно на невиданное испытание. Желанным сделалось переночевать в омраченном покое и, поутру выйдя, расславить свои опасности и мужество. Уже пеняли хозяину, для чего не нанял он человека со способностями, чтобы вести поденные записи, ибо многих огорчало, что делам их не суждено быть долговечными. Один пафлагонец, раздосадованный тем, что призрак во всю ночь не уделил ему внимания, словно он хуже людей, вознаградил себя такими перед гостиничной челядью рассказами, что если бы наговорили ему вполовину меньше о том, что творится на дороге от Гангры до Амастриды, он никогда не побывал бы ни в той, ни в другой. Хозяин смотрел на все это, как человек, взысканный божественным посещением, и понемногу поднимал цены на овес, ужин и ночлег.