Алкиной
Шрифт:
– Будь любезен, – сказал Поллион, обратясь ко мне, – сходи теперь и ты.
Я пошел; мне рассказали, что один горбун, человек вспыльчивый и кипучий, заслышав, как кто-то, указывая на него пальцем, говорит: «Да вон тот юный красавец», не стерпел и швырнул насмешнику куском сыра в живот, а когда тот подобрал сыр и понес его прочь, метнул вслед ему и нож, который имел при себе, а тот подхватил и нож, чтобы нарезать им сыр; а так как это было подле лавки пекаря, горбун пустил в обидчика хлебом, а тот подхватил и его, чтобы съесть с сыром; горбун думал кинуть в него кувшином, подвернувшимся ему под руку, но обидчик молвил: «Братец, будь добр, налей в него вина, а потом уж бросай», безумец же от этих слов так разъярился, что побежал к соседнему фонтану, намеренный запустить в него кувшином, полным воды: но тот, смеясь и убегая, сказал: «Приятель, я возьму нож, хлеб и сыр, а тебе пусть останется кувшин и вода, чтобы никому не было обидно»; от этого до сих пор стоит шум и смех вокруг безумца, напоследок уразумевшего,
Выслушав меня, Поллион сказал Евтиху:
– Теперь, сделай милость, узнай и ты, что там приключилось.
Евтих пошел и вернулся с таким рассказом:
– Говорят, что в здешнюю церковь, когда священник кончал проповедь, явилось несколько солдат; один с горящей лампадой, которую он прикрывал рукой, а другой – с четырьмя незажженными свечами. Тот, что с лампадой, потребовал, чтобы люди задержались, ибо он должен донести до них слова Божьи, но народ не позволил ему говорить и выгнал их из храма. Тогда солдат вышел на площадь и поведал всем, что ему было видение, в коем Господь приказал ему сообщить им Свою волю, которую он должен объявить, а они – исполнить под страхом вечного осуждения, заключается же она в четырех огнях. Во-первых, сказал он, упраздняются крещение и рукоположение священников, как дело пустое и тщетное, ибо посредством оных никто не получает Духа Святого. «Здесь, – прибавил он, – я должен был бы погасить первую свечу, но из-за сильного ветра не могу ее зажечь». Во-вторых, должность священника упраздняется как противная христианству и более не надобная, ибо ныне Сам Христос входит в сердце Своих избранников, а Дух Его дарует им откровения: «Сейчас я должен был бы погасить вторую свечу, но» и так далее. В-третьих, упраздняются браки. Тут продавец рыбы, тугой на ухо, спросил у стоявшего рядом медника, слышно ли ему, есть ли какие откровения, до него касающиеся; медник же, питая к этому человеку неприязнь, потому что в прошлом году тот брал у него взаймы кувшин, и теперь что в него ни налей, все отдает какой-то дрянью, сказал, что солдат говорит, что рыба упраздняется, а торговцы ею остаются в подозрении до новых распоряжений, и как раз намеревался задуть свечу на его счет. Тот взволновался и начал заступаться за себя и за рыбу, а между тем солдат, задув лампаду, сказал: «Смотрите, вот и пятый огонь погас», медник же спохватился, откуда взялся пятый, если обещано было четыре, и начал бранить соседа, что по его вине половина пропущена, тот отвечал попреками, и теперь люди стоят и смотрят, что между ними будет.
Выслушав это, Поллион воскликнул:
– Видите, даже о вещах, что творятся у меня под окном, нельзя получить точного сведения, – а вы хотите, чтоб я ни на волос не уклонялся от правды, рассказывая о том, что приключилось сто лет назад! Но не печальтесь, друзья мои, не пострадает от меня ни Галлиен, ни истина: всякому известно, что поэзия философичней истории, ибо описывает то, что могло быть, я же намерен воспользоваться всеми преимуществами, какие дает поэзия человеку в моем положении. Я опишу и игры, устроенные им на деценналиях, и шествие на Капитолий со слонами, белыми овцами, кулачными бойцами и мимами, разыгрывавшими историю Киклопа; опишу и брачные торжества, на которых состязались сто поэтов, и переписку Галлиена с людьми, отнимавшими у него власть в разных провинциях, и его сонное добродушие, и внезапную жестокость; сверх того, я придам своей книге ту стройность, которой владеют поэты и которой тщетно ищут историки. Благодаря ей книга выглядит, словно сад, в одном углу которого стоит изваяние, а в другом – другое, несомненно сходствующее с первым и видом, и жестами, но вместе с тем явственно от него отличное, и сравнение их удивительно радует взор. Я имею в виду не грубую насмешку повторенья, подобно тому как в театре после ухода героя на подмостки выскакивают гаеры и начинают, потешая публику, подражать его движениям, харкать кровью и отпускать тому подобные штуки, – нет, но нечто более тонкое: и сама Троянская война, исток и родительница всякой поэзии, была бы для нас не столь любезной, если бы, например, истории Филоктета не отзывалась история Эноны, как очевидно внимательному взгляду. Ради этого я введу в свой рассказ о Галлиене трех узурпаторов, в действительности не существовавших, и заставлю одного из них быть Филоктетом другого, чтобы их действия создавали ту соразмерность, о которой я говорю; так я надеюсь снискать похвалу людей, сведущих в словесности, а слыша их мнение, мою книгу начнут ценить и прочие, и в конце концов каждый будет знать, что в правление Галлиена, помимо дюжины настоящих узурпаторов, было еще три вымышленных, и это такая же правда, как то, что солнце всходит на востоке, а садится в испанских волнах.
– Хорошо, – сказал Евтих, – два узурпатора нужны, чтобы придать твоей книге стройность; но для чего тебе третий?
– Он придает живость картине, – пояснил Поллион, – чтобы ее симметрия не казалась слишком печальной.
– Иначе говоря, – сказал Евтих, – ты ставишь два кресла так, чтобы их расположение ласкало взор, а третье заставляешь перемещаться по дому, попадаясь людям в самых неожиданных местах.
– Отрадно встретить людей, которые так быстро тебя понимают, – сказал Поллион.
– Послушай, –
– Друг мой, – отвечал Поллион, – если такой человек найдется, я не только не осужу, но еще похвалю его разборчивость и добросовестность, ибо есть вещи, которые, хоть и случаются на каждом шагу, не делаются от этого правдоподобными, всего же того, что происходит в нашей жизни, никакая словесность не вытерпит.
За такими разговорами мы провели с этим удивительным человеком много времени на постоялом дворе, прежде чем собраться в новый путь.
II
– Евтих в ту пору, – продолжал Гермий, – был молчалив и задумчив. Он рассказал мне, что когда по просьбе Поллиона ходил на улицу узнать, что там происходит, он пытался убедить торговку яблоками, что каждый, кто при сем присутствовал, должен внести подать своим товаром, и старался изо всей силы, но она не поверила, и наконец он эти яблоки украл, когда она отвернулась. Мы вышли из города, и Евтих сказал мне:
– Прости, друг мой, но я с тобой дальше не пойду. Расстанемся здесь: ты иди, куда знаешь, а я вернусь на родину. Я учился, как мог, был не менее счастлив в своем прилежании, чем в даровании, и слыл, как ты знаешь, не последним среди учеников Филаммона. Но ныне я вижу, что мне пора проститься с ремеслом, на которое я возлагал немалые надежды, и вот почему. Меня учили жить среди людей, которые ценят чужой разум и готовы уступить ему свой собственный, если знать, как их правильно морочить: но эти, не верящие ни во что приличное, держат свой разум за семью замками, где его невозбранно точит моль и ржавчина, и их столь же легко склонить к чему-либо с помощью слова, которого они не уважают, как убедить реку течь вином вместо воды, а дуб – спуститься с горы в долину. Единственное, что я могу сделать с этими людьми, – что-нибудь у них украсть. Ты же займись тем, чем тебе заблагорассудится, и уповай, что найдешь своему искусству достойное его применение.
Так он говорил, я же слушал его с изумлением и печалью, а после пытался его отговорить, но он никаких доводов не слушал. Так мы с ним простились; он побрел в сторону Аспоны, а я пошел по фригийским дорогам. В скором времени дошел я до какой-то деревни. Если б я не тебе рассказывал об этом, а писал для вечности, то вошел бы в подробности, какие у них обычаи, слоны и другие происшествия: но поскольку ты, друг мой, не вечность, скажу только, что видел на улице женщину, довольно молодую и миловидную, которая спрашивала соседа, не купит ли он у ней бочку, он же говорил, что надо посмотреть, нет ли в ней щелей, гнили и другого изъяна; бочка стояла во дворе, он сунул в нее голову, присел и забрался целиком, а за ним втиснулась и хозяйка для необходимых примечаний; дальше я уж не видел, но бочка начала так шевелиться и стонать, что, думаю, если в ней доселе не было порока, то теперь наверное будет.
Примечая такие и подобные вещи, я дошел до базарной площади, а поскольку мне хотелось увериться, что наше искусство не столь безнадежно, как думает Евтих, я стал посреди нее, объявил, что намерен держать речь о целомудрии (мне казалось, им это не помешает), и тотчас начал. Можешь мне поверить, что я, словно конь, по долгой праздности выпущенный из стойла, обежал все места, какие представлялись моему воображению, и пускался в такие дерзости, что сам себе дивился. Крестьяне, однако, отнеслись ко мне с чрезвычайным равнодушием; мало кто замедлился, чтобы меня послушать, а одна баба, расположившаяся там с товаром, начала зычно выхваливать свой чеснок, так что ни одного примера добродетели у меня не выходило, не пропахшего этим насквозь, так что неудивительно, что этим людям удавалось хранить целомудрие; к тому же мимо прошла и женщина, которую я признал по бочечному следу между лопатками, и по пути возмущалась, для чего им рассказывают о добродетели, словно они о ней не знают; а поскольку я доселе подвизался не посреди деревень, но в палестре отца нашего Мома, где все полны уважения к говорящему и никто не осмелится его перебить, мне все это очень мешало, и я на каждом шагу спотыкался. Позор мой, впрочем, был бы сильнее, если бы кто-нибудь его заметил.
Насилу кончив свою речь, которую я стремился без урона ввести в гавань не ради моих слушателей, но из уважения к нашему искусству, я, сжигаемый стыдом, повесив голову, пустился прочь, думая, что прав Евтих и что с этой публикой ничего не сделаешь. В тяжелых думах, сам того не заметив, я вышел из деревни и оказался в чистом поле под полуденным солнцем. Боясь его гнева, я, на свое счастье, приметил невдалеке низкую и тесную пещерку и поспешил в ней укрыться. Из устья ее вытекал ручеек, в котором я умылся и напился, а потом прилег в тени и уснул. А пока я сплю, друг мой, давай-ка ты представишь, что во сне явился мне какой-нибудь человек, внушающий уважение, ну или хоть ты, стал у меня при главе и молвил так: «О бессмысленный увалень, мешок с соломой и цитатами! ты спишь, а между тем ручей, что течет у тебя под ногами, поит своею водою тех селян, чьи невежество и надменность заставили тебя пасть духом, и если ты, зная это, не отомстишь им своего унижения, то ты его заслуживаешь».