Алкиной
Шрифт:
– Мы привыкли, – сказал Ктесипп, – что каждому случаю подходит свое слово, и хвалим того, кто умеет уснастить свою речь подобающими фигурами, со стариками говоря сообразно их недоверчивости, с юношами – сообразно их беспечности, аркадянам умея польстить древностью рода, этолийцам – славою их дерзости, сирийцам – знатностью их рабства, меланхолику – близостью к богам, нечестивцу – медленностью их правосудия. Есть, однако, люди, уверенные, что их счастье, как и их горести, не имеют никакого касательства к тому, что происходит с остальными людьми, и лишь по скудости языка называются общими именами. Если ты, ничего дурного не желая, обратишь к ним утешение, то рискуешь возмутить общими местами – а без них ведь никакой речи не бывает – тех, кому оскорбительным кажется разделять целомудрие с горлицами, стойкость – с Катонами, сиянье славы – с колесницей солнца, глубину невзгод – с Мегарой и Коринфом,
За такими разговорами мы совершали наш путь, пока впереди не показались огни постоялого двора, где, благодарение небу, нашлось для нас тихое место и сытный ужин. По приходе в Пессинунт Филаммон дал нам три дня, дабы осмотреть городские святыни и все прочее, что заслуживало внимания; в остальном мы жили здесь тихо, ни с кем не знакомясь, а потом он велел нам собираться и повел по дороге на Колонию Герму.
VI
Путешествуя таким образом, под вечер пришли мы в славную Анкиру. Между моими товарищами были уверенные разговоры, что здесь-то Филаммон наконец разрешит свое молчание и произнесет публичную речь, затем что в городе есть у него старые знакомцы, коих он будет рад видеть и коим в желании не откажет. Как я на это надеялся, в словах не опишешь. Добираемся мы до гостиницы, и покамест мои товарищи спешат найти хорошую постель – мы ведь несколько раз принуждены были ночевать в худых корчмах и в случайных хижинах, а то в заброшенном хлеву, из которого звезды видно и где мы зябли до костей – я медлю у двери, примечая, что на нас глядят не то с подозрением, не то с тревогой, и боясь, не встретим ли мы чего дурного. На мою удачу подвернулся словоохотливый торговец, заведший с хозяином долгий разговор; из него я мало что понял, кроме того, что есть здесь какие-то невзгоды кроме нас, и так осмелел, что обратил к нему просьбу рассказать, чем все озабочены, ибо мы-де из Апамеи и ничего о здешних делах не знаем.
– Из Апамеи! – восклицает он. – Вот славный город, и сколько нам от него удачи! Какие шелка от вас привозят! и не поверишь, что бывает такая ткань. Все украсит, на что ни положишь; а перепродается с какой выгодой! Боимся только, как бы не прижали вас персы. Скажи, правда ли, что на этом берегу Евфрата все приметы сбываются, как положено, а на том – ни одна, и мудрецы справедливо удивляются?
– Из другой Апамеи, – говорю я, смущенный, – той, что на понтийском берегу; ученостью славится; слышно у вас о ней?
– Ну, может быть, – говорит он, пожевав губами. – Всякое бывает. О чем бишь я? Так вот, среди лучших людей нашего города блещет Динократ: человек богатый, благотворитель, не заносчивый, со всяким доброжелательный, никто о нем дурного не скажет. В жены взял себе Аристенету, пригожую, разумную, скромную – клад, а не женщина; ваш Тигр столько золота не несет. Но правду говорят, нет счастья без изъяна: так и у Динократа с Аристенетой, всякою пышностью наделенных, не было детей, и очень они горевали. Наконец – уж не знаю, у каких они вымолили богов – понесла Аристенета и разрешилась благополучно. Наутро находят мальчика с перерезанным горлом. Не передать, как они оба скорбели, как плакал с ними весь дом, в каком весь город был унынии. Кто, как, зачем – ничего нам не известно; говорят, видели кого-то, да люди всегда видят. Ну, время лечит, а пока ты жив, твои надежды с тобою; смирились и они; вновь беременна Аристенета и опять рожает мальчика. Что ты думаешь? Наутро и он в колыбели мертвый, с такою же точно раной, весь своей невинной кровью залитый. И опять ни виновника, ни подозрения. Бедный Динократ на себя не похож, встретишь на улице – не знаешь, что ему сказать. Люди у нас набожные, строгие, но тут не знают, кому и на кого жаловаться; все уныли, все до единого: слава наша гибнет. Цирюльник обсуждает, чем согрешил Динократ, и ходить к нему не хочется. В третий раз в тягости Аристенета; вся семья постится и молится, Динократ благотворит всякому, кто просит и не просит. Вот уже подходят ей сроки;
С этими словами он показывает туда, где в наступившей тьме качались огни. Я же, гонимый любопытством и забыв о всякой усталости, благодарю рассказчика и пускаюсь в ту сторону, думая увидеть что-нибудь, о чем можно будет поведать моим товарищам. Но покамест я бреду и спотыкаюсь в чужих улицах, поражает мне уши удивительный шум, в котором я различаю крики изумления, и из дверей Динократова дома навстречу мне начинают выходить люди, кто с факелами, кто без, наперебой толкуя о том, к чему я опоздал, а я гляжу на них с досадой. Выскальзывает из дверей мальчик, готовый куда-то кинуться, но я успеваю ухватить его и говорю: – Погоди-ка; что у вас тут произошло? – Нет, – говорит он, пытаясь вывернуться из моих рук, – мне надо бежать. – Куда ж тебе бежать? – Известить всех. – Кого известить, когда весь город и так уже тут? Постой спокойно и расскажи мне обо всем: по крайней мере, голова остынет, разум вернется и ноги сбережешь.
Нехотя он смиряется, набирает воздуху и начинает:
– Надобно вам знать, что город наш издревле…
– Нет, – прерываю я, – этак ты далеко отступил; пропусти триста лет, иначе мне придется тут дом снять.
– Как угодно, – говорит он. – Динократ, о досточтимые мужи, происходящий от честных родителей и заслуженно…
– Слушай, – говорю, – плохо ли или хорошо, но я здесь один, однако, будь уверен, смогу надрать тебе уши за всех досточтимых мужей, сколько ты их ни представляешь, и заслуженно; потому начни с того, что было два часа назад, и получишь самого благодарного слушателя из всех, какие тебе встречались.
– Ну ладно, – говорит он. – В общем, Апеллион сказал, что если они хотят принести вещи, пусть несут, и Меноген сразу послал к нему пять человек с поставцами и шкатулкой; у него было еще несколько тюков с платьем, но так как он не написал письма, а послал Ламона передать все на словах и ответ принести тоже на словах, для быстроты, то Ламон не спросил насчет повозки, а все надеялись, что Апеллион о ней отдал распоряжение, поэтому эти тюки так и валялись, покуда…
– Клянусь, – говорю, – из тебя выйдет отменный полководец; запомни мое слово; так обрушиться на ничего не ожидающего человека – большой дар. Кто, например, такой Ламон?
– Ламон-то? Так это ведь он сказал Меногену, что в прошлые разы ничего такого не делалось, а Меноген дал ему затрещину, примолвив, что в прошлые разы не он тут распоряжался, а теперь все будет по уму. Это тот косой, который пятнадцать лет назад вместе с хозяевами был в Тиане, когда там приключился большой пожар, и доселе за каждым обедом объясняет и растолковывает, где начался тот знаменитый огонь и куда пошел, если ему достается достаточно хлеба и лука, чтобы с их помощью изобразить, где был портик, где красильни и какой улицей бежали люди с дымящимися корзинами на спине. Оттого Гета ему говорит, что без тианского пожара он был бы никем, а с тианским пожаром он честь и слава любой пирушки, потому что кто еще разложит еду так, словно она норовит от тебя уйти подальше…
– Ты, друг мой, словно Девкалион, производишь людей быстрее, чем я успеваю с ними знакомиться. Этот Гета кто такой?
– Гета кто? Да это его послали догнать тех людей, которых отправили с поставцами к Апеллиону, потому что Менофила, когда узнала, что Меноген так распорядился…
– Говорил ли я тебе, что я из Апамеи, а у нас не все знают, кто такая Менофила?
– Меногенова сожительница, – отвечает он, – вертит им, как хочет; до всего ей дело; когда ей сказали, напустилась на Меногена с попреками: как-де он додумался до такой глупости, доверить что-то Апеллиону, когда всему свету ведомо, кто такой Апеллион!
– У нас в риторике это называется преувеличением, – замечаю я. – Как, например, сказать: «Если сохраним мы согласие среди граждан, владычество наше расширится от восхода до заката».
– Сам-то он, может, человек и хороший, – объясняет тот, – но домоправитель у него такой пройда, каких поискать; какой скандал был, когда Анатолий оставил у него пару шкатулок из кедрового дерева, а вернули ему буковые, да еще не моргнув языком клялись, что это те самые. В общем, Менофила отправила за ними вдогонку. Хотели послать всю посуду к Домнине – вот было бы славно; не знаю, почему передумали. Коротко сказать, Менофила решила, что посуду надо пометить, иначе нам всю ее подменят, и усадила людей ставить метки на чашах и блюдах; кентавру ухо отрезали; а когда Гета увел странника в чулан…