Алкиной

Шмараков Роман Львович

Все то время, как Флоренций читал, лампада наша, заправленная чьим-то жиром, трещала и поминутно гасла, а вонь от нее была такая, что он то и дело прерывал чтение чиханием, а у меня в глазах ело; наконец, утомленные этими трудами, бросили мы Кассия, надеясь вернуться к нему в Пессинунте, где огонь чище, а оказавшийся при сем Евфим снабдил нас историей, как в Бергулах два человека впотьмах занимались чем-то важным, спотыкаясь друг о друга, и я, несомненно, многому бы научился из того, что у них вышло, если б не заснул прежде, чем они закончили.

V

На этой дороге выпало нам удивительное приключение. Целый день мы ехали, переговариваясь о вещах, не заслуживающих упоминания. Уже стемнело, и мы, меньше всего желая ночевать под открытым небом, глядели кругом, не покажется ли постоялый двор, как вдруг Лавриций пихает под локоть Ктесиппа, который, отдав должное наколейским винным запасам, весь день дремал в седле; тот, не размыкая глаз, не особенно вежливо спрашивает, чего от него надобно, Лавриций же, обзывая его благочестивым эдоном и Вакховым триумфом, нудит проснуться, чтобы взглянуть на открывшийся перед нами удивительный вид. Ктесипп, с глазами, запертыми крепче, чем буфет у скупца, бормочет, что отлично все видит и что это прекрасное место, с кипучим ключом и рощей, приютом в полдневный зной, и чем отрадней смотреть на этот уголок,

тем труднее его описать, – но немилосердный Лавриций его растолкал, и сонливость сменилась удивлением, едва Ктесипп, как все мы, увидел впереди великое множество огней, подобных кошачьим глазам, которые, качаясь, стремились в нашу сторону. Нам сделалось не по себе, каждый натянул поводья; мне чудились то ли разбойники, которых следовало опасаться в этих местах, то ли конные призраки, о которых кто-то мне рассказывал, что их тут в иное время бывает больше, чем мошкары в солнечном луче, и что из-за них благоразумные люди после заката из дому не выходят. Пока я размышлял обо всем этом, косясь на своих товарищей и видя в них признаки того же смущения, Филаммон, не замедляя хода, направился навстречу огням, мы же наперебой пустились за ним; тут я понял тех философов, которые объявляют стыд корнем мужества. Когда мы смогли, приблизившись, разглядеть все в подробностях, нашим взорам предстали человек десять пеших, закутанных в черное и с пылающими факелами в руках; за ними неспешно выступали мулы в черных чепраках, таща дроги, убранные дорогими тканями. За дрогами шла женщина, по видимости молодая, но укрытая платом, так что ни одной черточки ее не было видно, а за нею – еще человек десять с факелами. Видя все это, я успокоился насчет разбойников, но не насчет призраков, тем более что некоторые из этих встречных что-то пели тихим и унылым голосом, как то в обычае у неприкаянных душ. Филаммон, спешившись, назвал себя и спросил, кто они и что делают в этих пустынных местах. Никто ему не откликнулся, процессия шла мимо, с тем же пеньем и треском факелов, лишь один молодой человек благородного вида, из тех, что замыкали шествие, отделился от толпы и молвил:

– Дама, которую вы видите идущей за дрогами, – несравненная Ахантия, а в дрогах покоится тело мужа ее Кинегия. Идем мы нескоро, так что я поведаю вам их историю, как из учтивости, которой я обязан, так и потому, что не подобает нам скрывать ничью славу.

В Никее жил Кинегий, человек, не обделенный ни знатностью рода, ни богатыми имениями, ни доблестью, способной возвысить знатность и облагородить богатство. Молодость провел он в военной службе, а когда пришел срок, выбрал себе в жены Ахантию, дочь его сограждан, славную и красотой, и добронравием. Нерушимым счастьем наслаждался их дом, и супруги соревновались друг с другом в добродетели. Спокойно жительствовал Кинегий в Никее, наслаждаясь благородной праздностью и забыв о тревожных утехах честолюбия, когда из многих достойных выбрал его взор Цезаря, дабы вернуть печалям и превратностям военной службы.

Кинегий отправился в Памфилию, где его попечению была вверена большая область, доселе спокойная, ныне же, будто ради испытания его доблести, одолеваемая всеми невзгодами войны и ежечасно тревожимая наглостью разбойников-исавров. Эти люди, свою дикость считающие божественным даром и хранящие ее, как единственное наследие, презирают милость, не боятся правосудия и, будучи подданными императора, живут посреди его владений, словно окруженные враждебными племенами. Долго без помех промышляя разбоем в Киликийском проливе, они вынудили всякого кормчего отвести корабль подальше от берегов, так что в этих краях, прежде полных парусами и любезных Меркурию, не осталось ничего дороже голых скал, на которых эти люди сидели в ожидании добычи.

Тогда они решили пытать счастья на суше и, избегая Ликаонии с ее равнинами, где не могли устоять против наших сил, пустились по горным тропам в Памфилию. Когда же войска, зимовавшие в Сиде, выступили и отразили их, не дав переправиться через реку, исавры, смущенные, но не образумившиеся, отступили к Ларанде, откуда, гонимые голодом, направились к городу Палее. Спокойные и благовременные распоряжения Кинегия, доверенность к нему жителей и исправность городской стражи были причиною, что исавры, простояв три дня под ее высокими стенами, отступили, не украсив своего имени новой постыдной славой. Раздраженные неудачами, они задумали дело, свидетельствующее не об их силе, но об охватившем их безумии: а именно, отправив на родину гонцов, чтобы вызвать себе на помощь всю молодежь, оставшуюся дома, они двинулись на разрушение матери городов, Селевкии. Впрочем, для чего рассказывать о делах, которые уже распространила и обессмертила молва? Не было в тех краях человека, который не благословлял бы Кинегия, чьими заботами он был исторгнут из зева смерти, и даже зависть, питающаяся живыми, отступила от него, когда высокородный Небридий, чьим заботам поручены восточные области, признал, что без упорных доблестей Кинегия и без его неутомимой распорядительности много плачевнее был бы жребий памфилийских земель. За всеми заботами не забывал Кинегий о возлюбленной жене, стараясь своею славой подать ей весть о себе и тоску разлученного супруга превращая в пылкость воина. Когда обстоятельства позволили, он отправил к ней посланника с письмом, в котором просил ее приехать, говоря, что будь в этом малейшее неприличие и опасность, он первый бы запретил ей, но теперь, благодарение небу, в подчиненных ему краях ничто не внушает тревоги и не мешает ему думать о сладости свиданья.

Для Ахантии не было ничего желанней, чем согласиться с его желанием. Собралась она, никаких не терпя промедлений, и пустилась в путь, испросив у Бога благополучной дороги. В Анкире встретило ее новое письмо от мужа: он сообщал, что удручен внезапным недугом, и просил ее поторопиться. На словах посланец добавил немного, но во всяком его слове Ахантия находила причины и для надежд, и для тревог; а поскольку и те и другие не давали ей покоя, она, не жалея никаких трат в пути, успела к одру своего супруга прежде, чем к нему приблизилась смерть. Приведя в порядок свои мирские дела, Кинегий тяготился лишь тем, что не доведется ему проститься с женой, теперь же, повидав ее, отошел к Богу без боязни и сетований. Когда он свершил свое поприще, Ахантия, полагая, что принадлежит он теперь только Богу и ей, решила отвезти его в Никею, чтобы предать христианскому погребению. Намеренная совершить путь пешком, она созвала юношей хорошего рода, служивших ее дому (что до меня, то я – ее племянник), и приказала положить Кинегия в отделанный кипарисом и бронзой паланкин, который мы несли посменно, а чтобы предохранить от тления, велела, очистив его утробу, наполнить ее благовониями, а все тело обмазать воском. Так пустились мы в путь, и не раз я примечал, как она, откинув полог, с мужем неслышимо беседует.

Достигнув Сагаласса, она просила отдать в ее распоряжение, дабы ей передохнуть от тягостей пути, какой-нибудь дом из тех, что стоят пустующими, однако человек, начальствующий над городом, – я не хочу назвать его имени – не думал о

том, что приличествует славе Кинегия, вследствие чего Ахантии пришлось остановиться на постоялом дворе, как обычному проезжему, а к горестям, от которых крушилось и таяло наше сердце, прибавились раздумья о том, сколь редки ныне великодушие и благодарность. Впрочем, лицо Ахантии хранило обычную ясность, и я не слышал от нее ни единого упрека людям, которые усердствовали бы, будь у них случай приветствовать Кинегия живого, но равнодушно отступаются от мертвого, словно деяния человека сходят с ним вместе в могилу. В другой раз она выказала удивительное, не свойственное женскому полу мужество, о котором я расскажу. Придя в один фригийский город, где рассчитывали ненадолго остановиться, мы нашли его растревоженным до самых глубин, словно море, сбором пятилетнего налога, который каждый ремесленник, каждый банщик и каждая женщина, продающая свои ласки, считает для себя безмерно тягостным. К тому же и безрассудная наглость сборщиков, лишенных всякой осторожности, озлобила горожан больше обычного, так что, вступив на городские площади, мы застали их полными народа: кто сжимал в руке клещи, кто дубину, кто молот, кто скорняжное шило, размахивая ими над головой, кто вел дряхлого старика, крича, что сборщики вопреки закону вписали его в свою ведомость. Сборщики накрепко заперлись в гостинице, зная, что с ними станется, случись им угодить в раздраженные руки, из городского же совета выслали перепуганного насмерть секретаря, который пытался смягчить и преклонить людей, напоминая им об общих опасностях, о надменности персов, о надобности содержать войско, однако в него запустили камнем и посоветовали убираться к своей чернилице, покуда цел, – вольно-де тебе петь об общих тяготах, с тебя налога не берут. В это время на свою беду пробирался через площадь какой-то малый по имени Басс, и знакомый его окликнул; другие стали кричать, что-де вот он, тот Басс, что был в свите у сборщиков и теперь к ним прокрадывается. К нему потянулись руки, он принялся вопить, что он не тот Басс, а другой, но ему отвечали: чего с ним толковать, дави его – и немного бы времени прошло, прежде чем его голова пошла бы гулять по городу, вздетая на палке, да в этот миг появилась на площади наша процессия. Народ приостановился, не зная, чего ждать от нового явления, Ахантия же, возвысив голос, молвила, что властью Кинегия, присутствующего между ними, велит им немедленно отпустить невинного и разойтись по домам: в сем случае никто на них не взыщет. Некоторые бросились к паланкину, но, отдернув полог и видя, что она привела им мертвого, разразились хохотом и крикнули ей знать свою прялку и в мужские дела не мешаться. Тут подоспела городская стража, и началось на площади прямое побоище, так что мы, беспокоясь о нашей ноше, насилу выскочили в тихий проулок, хотя у нас и горели кулаки расчесться с городской сволочью за все оскорбления. Начальник стражи советовал нам не медлить в городе, но сей же час его покинуть, ибо эти люди, лишенные возможности выместить свою злобу на тех, кто ее вызвал, охотно обрушат ее на любого, кто привлечет их внимание, оттого нам теперь угрожает опасность сделаться новым предметом досады и источником возмущения; мы последовали его уветам.

Тут он умолк, как бы борясь с негодованием, а потом, подняв лицо, воскликнул:

– О несмысленная чернь, лишенная всякого уважения и к себе, и к тем, кто тебе благодетельствует! Клянусь, ты достойна всякого поношения, каким тебя подвергают, и оправдываешь любую хулу, которую на тебя возведут. Неужели ты не знаешь ничего выше своего брюха? Когда Сципион Африканский, уже лишенный всякой власти, пребывал неисходно в отдаленной усадьбе, показались близ нее разбойники; известясь о том, он велел челяди стать стражею на кровлях, разбойники же побросали оружие и, приблизившись к воротам, смиренно говорили, что пришли сюда не за чем другим, но единственно за тем, чтобы видеть столь великого мужа, ибо для них это как небесное благодеяние. Сципион велел отомкнуть дверь и пустить их к себе, разбойники же, войдя в его дом, словно в чтимый храм, целовали Сципиону руку, а отходя в обратный путь, оставили в его деревне дары, какие обыкновенно приносятся богам. Слышишь ли ты это, подлая толпа, а слыша – не стыдишься ли, что пример доблести дают тебе люди, сделавшие беззаконие своим ремеслом?

Тогда Филаммон, пользуясь тем, что собеседник наш вновь собирался с мыслями, спросил, не привелось ли им в своем странствии встретиться с этим родом людей: ведь в здешних краях, прибавил он, такая встреча – дело обычное.

– Увы, – отвечал тот, – и мы этого не избегли: в такой же тьме, как ныне, напали они на нас, не ждавших дурного, похватали всех и принялись обшаривать, досадуя, сколь мало в этом прибылей – при нас денег было немного: когда, однако же, заглянули они в паланкин, то устремились все к нему, как мухи на рану, крича товарищам, чтобы бросили этих: тут-де есть один, который за всех платит. Они обобрали Кинегия, сорвав с него перстни, ризы, шитые золотом покровы и оставив едва не нагим, а потом поклонились, благодаря за великую его щедрость. Но тут Ахантия совершила нечто такое, что наполнило меня изумлением тогда, как и сейчас, когда я повествую об этом: когда они уже удалялись, отягощенные добычей и глядя на нас с презрением, Ахантия, окликнув их, указала на укромный уголок в паланкине, где были спрятаны все ее деньги на дорогу и который разбойники, спеша обобрать ее мужа, проглядели. Они не пренебрегли ее любезностью, забрали деньги и вмиг исчезли; слышно было в потемках, как они поздравляют друг друга с удачной ловитвой и дивятся происшедшему. Не успели мы опомниться, сосчитать наши убытки и двинуться дальше, как хищники наши вернулись: я было подумал, что от великодушия Ахантии затлелся в них стыд, не чуждый и самому подлому сердцу, и заставил вернуть хотя бы часть награбленного, однако тотчас увидел свою ошибку. Эти люди пожалели, что оставили нам паланкин, который, по видимости, стоил больших денег, и велели нам забрать покойника. Мы сделали носилки из плащей и двинулись дальше. В ближайшем городе у одного из моих товарищей сыскались знакомые, ссудившие его деньгами, и мы купили мулов и дроги, которые по простоте продавались задешево. Потом и гонец, отправленный Ахантией к ее родне, вернулся с деньгами, благодаря которым мы могли идти дальше беспрепятственно и, свернув в Пессинунт, остановиться здесь для надобного всем отдыха, однако Ахантия не стала менять повозки, велев лишь убрать дроги богатыми тканями. В таких-то обстоятельствах вы нас застали, и я надеюсь, что небеса, мешающие в нашей чаше сладость с горечью, смилуются над добродетелями Ахантии и дадут нам добраться до дому, чтобы она получила покой, а мы – возможность прославить все испытанное.

На этом он кончил рассказ, и хотя мы ждали, что Филаммон обратит к нему слова утешения, и уже навострили слух, наш учитель ограничился тем, что пожелал им всем и Ахантии добраться до дома без дальнейших злоключений. Юноша распрощался с нами и пустился вдогонку за своими, чьи факелы виднелись уже в отдалении, Филаммон же долгое время стоял у распутья погруженный в думы, заронив в нас боязнь, не передумает ли он идти в Пессинунт, сочтя эту встречу дурной приметой. К нашему облегчению, он наконец тронулся намеченным путем, а мы последовали за ним, на разные лады обсуждая услышанное.