Амлет, сын Улава
Шрифт:
Гость рассыпался в любезностях, половина из которых мне показалась лишней, другая же половина – и вовсе незаслуженной. Третьей же половины, кто бы что ни говорил, ни у чего в нашем мире быть не может, покуда не сойдутся славные асы на последнюю битву, и не наступит конец времён.
Тем временем, дети разошлись, лишние светильники были погашены еще раньше, и мне было пора идти.
– Прости, гость, не знаю твоего благородного имени, но урок мой окончен, и меня уже, верно, ждут дома!
Гость кивнул, и я поспешил ретироваться.
Уже подходя к дому, ступив
Отец растолкал меня почти в полночь.
О том, что это именно отец, а не какой-нибудь посторонний мужчина, я знал еще до того, как окончательно проснулся: разумеется, мы, Эски, всегда узнаем родичей по запаху. То, что дело происходит в середине ночи, я понял мигом позже – услышав колотушку караульного, проходящего мимо нашего дома всегда в этот заповедный час.
Отец был спокоен, как воды озера Сидрадальсватн в тихую погоду, и тем особенно страшен: таково благородное чувство, просыпающееся в мужчинах нашего рода в минуты душевного гнева.
– Ты! – отец приподнял меня за плечи и встряхнул, не сильно, но ощутимо. – Ты негодный сын, что забыл заветы и правила! Ты опозорил меня перед гостем города, меня и весь наш род! Ты что, колдун?
Отец сказал страшное: гальтрамадр – не просто тот, кто знается с волшебными тварями. Так называют того, кто ради злой колдовской силы идет на договор со злыми духами или даже случайно вырвавшимися в наш мир жителями Нильфхейма. Человек это злой, неправильный и обязательно очень глупый. Злая часть того света приходит на свет этот с одной только целью: обмануть незадачливого колдунишку, подчинить его себе, и всю недолгую жизнь обманутого тянуть из него и через него чистый гальдур, которого в мире духов, конечно, совсем недостаточно, и потому он дорог. Имей сила Песни воплощение, ее бы оценивали по весу золота!
Появился дядя: должно быть, отец послал за ним чуть раньше, или тот явился по некоему наитию. С дядей пришли двое его старших сыновей, оставшихся, впрочем, в сенях: мне был слышен их запах.
Матери видно не было, и мне это показалось, почему-то, добрым знаком: возможно было, что некое решение, несправедливое и страшное, окончательно принято в отношении меня не было, и сейчас меня станут, для начала, учить уму-разуму по-мужски. Тут я, к слову, оказался неправ.
Следом за дядей и его сыновьями, заметно хромая и тяжело опираясь на суковатую палку, вошел еще один мужчина: я сразу признал его, пусть и видел до того недолго и при неверном свете, да еще и сидящего.
– Да, это он, – начал гость, не поздоровавшись. – Ульфхеднар, масти рыжей, глаза голубые, тринадцати или четырнадцати лет от роду. Лицо, уши… Все сходится. Это он. Твой сын – колдун, Улав.
Забрезжило в сонной моей голове понимание. Стало быть, этот человек – отчего-то мысли назвать его гостем больше не возникало – поговорил со мной, умело вывел юношу на слова, громкие, не совсем правдивые и весьма опрометчивые, а теперь вот пришел на меня жаловаться моему же отцу?
– Колдовал
Беда запретного колдовства, как и всякого злого умысла, еще и в том, что колдун никогда не делает плохо только себе. Черная волшба обязательно задевает всех, кто есть вокруг: особенно злым духам нравятся детские души, еще не защищенные ни опытом, ни собственным мастерством, ни даже взрослыми оберегами, амулеты же детские иным злобным тварям на один зуб.
Именно потому обвинение оказалось стократ страшнее, и, наверное, от того вышел из себя Улав Аудунссон: он ведь ни словом не усомнился в обвинении, брошенном его сыну!
Было жутко – не от слов, злых и лживых, а от того, как на меня смотрел отец: казалось, он уже присматривается – как бы половчее ухватить меня поперек пояса, и, не давая ступить на землю, вынести к морю. Колдунов положено топить…
В глазах моего отца не было моего отца, только кто-то чужой, безразличный и очень потому страшный.
Вмешался дядя.
– Стой, Улав, сын Аудуна! – заявил Фрекьяр Тюрссон, вдруг заступая дорогу мужу сестры. – То, что сын твой колдун и знается с духами, еще не установлено доподлинно, и он все еще твой сын: сначала спроси его сам!
Я вдруг понял, что не могу произнести ни слова: как будто лента, плоская, прозрачная и удивительно клейкая, скрепила верхнюю и нижнюю части моей морды между собой.
– Пусть говорит, – согласился отец. – Если же что…
– Если же что, я сам срублю ему голову, – посулил дядя.
Липкая скрепа пропала как бы сама собой. Я набрал воздуха в грудь, и вдруг понял, что и как надо делать. Или как – понял: будто кто-то внутри моей головы знал, как стоит поступить, а я взял, да и послушался.
– Объявляю дом сей судилищем неправедных! – слова, сложные и не очень понятные, не застревали в глубине глотки, а лились как бы сами по себе, будто так и должно быть.
– Тебя же, презревшего заветы между гостем и хозяином, того, кто не назвал своего имени и лжет отцу о сыне, да зовут отныне: Лжесвидетель! – я встал во весь свой невеликий рост, и впился глазами в наливающееся кровью лицо обвинителя. Краем взгляда видел отца, и вид этот был удивительным. Казалось, не будь рыжей с белым шерсти, коей поросло лицо Улава, сына Аудуна, само лицо могучего бонда стало бы цвета свежего снега.
Время остановилось: сам я, правда, ничего для этого не делал, да и не смог бы. Всякому известно, что под крышей проклятого, пусть и на время, дома, Песнь не звучит.
Я отчетливо понимал: после того, как я скажу следующие слова, должные и праведные, меня просто убьют. Не дожить мне до совершенных лет, не пахать землю рода, не ходить в морские походы, и детей у меня не будет, и многого еще: я не доживу. Но сказать было нужно и без того никак нельзя.
– От тебя, прозванного лжесвидетелем, требую я, Амлет, сын Улава, сына Аудуна, из рода Эски, последнего, что…