Амур-батюшка (Книга 2)

Задорнов Николай Павлович

Гао твердят, что, как китайцы, они очень преданы своей родине. Но все это пустая болтовня! Сашка не очень разбирался в тонкостях политики, но чувствовал: тут дело нечисто - под тем предлогом, что и он и они китайцы, его хотят втянуть в такие дела, которые к родине никакого отношения не имеют. Купцы могут так все обставить, что окажешься в разбойничьей шайке. Говорят, что тут уже приканчивали работников, паи которых были в деле. А русские вроде исправника, который приезжал зимой к Гао, или ничего не видят, или смотрят, "прикрывшись веером".

Русские платили Сашке в прошлом году хорошо,

давали работу, одалживали коня. С ними можно жить. Но Гао будут недовольны, если узнают, что Сашка принимает помощь от русских, скажут, что, мол, забываешь свое родное... И еще черт знает что могут сказать. Лучше с Гао не ссориться.

Значит, с русскими жить нельзя и с китайцами тоже нельзя. С кем же? Так думал всю зиму Сашка.

Он стал пахать неподалеку от русской деревни. Место хорошее, вокруг никого нет.

Сашка не хотел жить ни с русскими, ни с Гао. Русские довольно хорошо обошлись с ним. Но их тоже надо опасаться. А уйти жалко - хорошая земля. Жить одному нельзя: человек в одиночестве - ничто. Это символ печали, как говорится в стихах Ли Тай-бая. И Сашка придумал, как жить: поселиться неподалеку от русских, но не с ними. Жить проще всего с гольдами. Жениться на гольдке, временно или навсегда - увидим, какая будет жена. Отвечать Гао на все просьбы и домогательства любезностями и услугами.

Сашка не намеревался навсегда покинуть родину.

Но ни одна живая душа не знала, что задумал Сашка, даже Гао не догадывался.

Будет своя пашня. А впереди то, о чем мечтал. Будет у него Одака, он ее купит. Тесть ее бьет, не понимает, какая это прелесть.

Будет Одака, и будет считаться, что Сашка живет с гольдами, - ничего предосудительного! Гао не может придраться. А русские - рядом. Иван за пушнину платит деньгами. Будет рыба, огород, жена, дом, дети...

Но вот дед встревожил его. Вспомнились и полезли в голову разговоры про русских, слышанные и тут и на родине. "Действительно, русские могут оказаться плохими людьми, грабителями, а я задумал жить с ними рядом. Может быть, в самом деле они варвары? У них ложная вера, говорят..."

– У-э!.. У-э!..
– зверски кричит Сашка, весь во власти этих дум, и лупит хворостиной конягу, оттаскивая вместе с ней пень прочь с поля.

Сашка человек пылкий, пламенный. Он и себя не жалел, ему тяжелее, чем коню.

– У-э!..
– Он снова ударил хворостиной, да так, что конь припал на задние ноги, повесил голову, вытянул передние.

– У-э!
– рявкнул Сашка в ярости, но конь не вставал.

Сашка потянул коня. Конь совсем лег. Сашка долго пытался поднять его, потом заплакал и сел, закрыв лицо руками.

– Ты что ревешь?
– вдруг услыхал он.

Это было так неожиданно, что Сашка затрясся. К нему шел Егор.

– Худо, брат, конь сдыхает.

– Ево уже пропал...

– Я ехал, ты еще пахал, я видел.

– Нет, Егорка, ево пропал...
– Китаец всхлипнул.

Егор никогда бы не подумал, что Сашка может так плакать. Он понимал, что значило потерять коня. Не шутка - заревешь! Егор не стал упрекать Сашку, что, мол, не бьют коня такой палкой. Он понимал: Сашке надо поскорее допахать росчисть.

– Ну, может, еще и не пропал... Ты

дай ему два дня отдохнуть, не жадничай. Я одолжил бы тебе своего коня, но в Додьге вода большая, соврал Егор.

– Бери, бери, Егорка, эту землю!
– вдруг сказал Сашка.
– А я уйду...

– Куда же ты уйдешь?

– В Бельго.

– Бог с тобой!
– сказал Егор.
– Опомнись!
– Ему стало жаль Сашку: он один, конь пал, чужбина.
– Уж если сдохнет, я тебе дам коня, - вырвалось у Егора.
– Да, может, еще и не сдохнет, - спохватился мужик.
– Эх ты, брат!..
– Егору хотелось приободрить соседа.

* * *

Егор недолго пробыл у китайца и вернулся в Уральское к вечеру. Подходя к крыльцу, он услыхал громкий смех в своей избе. Войдя в дверь, он увидел, что на табуретке посреди избы сидел Улугушка с таким злым лицом, какого Егор давно уж у него не видал. На коленях Улугушка держит какое-то ружье. На кровати, покрытой лоскутным одеялом, на лавке и на табуретках вокруг гольда Наталья, Татьяна, бабка, Настька, обе Бормотихи, Фекла, Силина, девчонки, и все покатываются со смеху.

– Конесно! Че смеяться!
– с сердцем восклицает гольд.
– Че телята и коровы! Раньше телят совсем не было. Лиса не будет, зверей не будет, а будет корова. Зачем мне корова? Надо мясо - я в тайгу, и там сохатый и свинья. А я буду на твою корову смотреть только, молоко, что ль, буду пить?
– и добавил заикнувшись: - Из т-титьки давить...

Опять все покатились от хохота.

– Из ти-итьки! У-у-у, ха-аха-ха!..
– чуть не умирали бабы.

– Конесно! Че хорошо, что ли, корову за титьки хватать?
– еще пуще злился Улугу.

Глядя, как бабы надрываются от хохота, ему самому стало смешно, и в то же время Улугу готов был заплакать с досады, что все понимают его не так, как надо.

– Ты что, Улугушка, зачем баб слушаешь?
– спросил Егор, входя.
– Они тебя дурят. Знаешь, русокие бабы обдурят хоть кого.

– А че они!
– с досадой отозвался гольд.
– У нас на Мылке лес загорелся!

– Солдаты подожгли?

– Конесно, солдат! Кто еще! Пришел, леса горят. Бродяга, огонь бросает и идет, не затушит... И мужик лес жжет. У нас так никогда не горело. Был кабан и сохатый, а теперь где зверь? Куда мне идти? На кого охотиться? На твою корову?

– Титьки-то давить!
– подсказала Наталья, и вся изба опять загрохотала от раскатистого хохота.

– А ты что огород кинул?
– тыча пальцем в плечо Улугушки, строго спросила сидевшая на кровати Таня, говоря с ним, как с глухим.

– Жена на тебя чертоломит, а ты что?
– подхватила Наталья.

Бабы стали ругать гольда со всех сторон, но тот не поддавался.

– Огород маленький, а лес большой. Леса вырубили, а на теленка всех зверей меняли! Че ты? Че смешно?
– рассердился он на Татьяну.

– А это что у тебя за ружье?
– спросил Егор.

Бабы опять загомонили наперебой.

– Постойте, дайте человеку опомниться, - сказал Егор.

Улугу помолчал, потом поднял брови, сморщил лоб, прищурился, как бы в мучительном раздумье. Он потаращил глаза на Егора, с живостью глянул на ружье.