Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
142
О том, как протекала жизнь узников тюрем особого назначения, можно получить некоторое представление из писем Лёны Раевской матери, опубликованных в 2016 году ее родственниками. Конечно, письма рисуют далеко не полную и крайне однобокую картину быта заключенных, но в этом виновата не Лёна, а жесточайшая тюремная цензура. Заключенным категорически запрещалось сообщать в письмах любые сведения о тюремном режиме, об обстоятельствах своего дела, о сокамерниках. Каждое письмо на волю и с воли тщательно просматривалось цензором, в том числе на предмет обнаружения шифра или тайнописи, и при этом безжалостно вычеркивались любые строки, в которых цензор усматривал намек на запрещенную информацию. Поэтому заключенный в переписке со своими родственниками вынужден был ограничиваться описанием бытовых мелочей положительного или нейтрального свойства.
Перед отправкой на этап осужденных Военной коллегией перевели из внутренней тюрьмы НКВД в Бутырскую тюрьму и предоставили свидание с родственниками (к Лёне на свидание пришла мать с сыном). Лёне предстояло отбывать срок в Верхнеуральском политизоляторе. Первое письмо оттуда она написала 18 августа 1935 года, через три дня после прибытия. В нем она рассказала, что 2 августа, получив передачу и деньги от матери, переданные 31 июля и накопившиеся на ее тюремном счету ранее,
была
1152
“Вспоминай меня, глядя на небо…” “Кремлевское дело” и процессы 1930– х годов в судьбе семьи Урусовых – Раевских. Письма. Дневники. Документы. М.: Русский путь, 2016, с. 57 и далее.
Осужденных женщин привезли на вокзал для дальнейшего этапирования в Верхнеуральск.
Уехала с Казанского вокзала вечером. В дороге покупали ягоды, овощи, молоко, мясо, горячие блюда, семечки. На остановках нам собирали букеты цветов… Доехали до места в тринадцать дней, очень незаметно, т. к. разговаривали и питались круглые сутки…
Как будто ехали на отдых в Крым. Возможно, Лёна не хотела расстраивать мать унылым тоном повествования и поэтому старалась бодриться, да и за время, проведенное в следственной тюрьме (где переписка с волей запрещалась), набралась арестантского опыта. В итоге описание жизни в уральской тюрьме получилось почти идиллическим:
Здесь каждая вещь нужна, как и в Москве, устраиваемся как дома… Я первое время ничего не буду делать, отдыхаю, за три дня очень загорела, играем в теннис и волейбол, устраиваем коллективную физкультуру, бег, а то я очень засиделась… Мне собрали цветов со своих гряд, они стоят у меня на столике… Моемся без конца… Для занятий почти все есть, учебники, книги. Совершенно нет тетрадей и бумаги, и купить нельзя. Я получила разрешение на одну присылку бумаги и тетрадей из Москвы… Денег, имеющихся у меня, хватит надолго. Здесь можно выписывать за деньги многие продукты и разные вещи и мелочи. Постараюсь этим не пользоваться, только если очень соскучусь без сладкого или масла и молока. Я пока совсем здорова, так что масла и молока получать бесплатно по состоянию здоровья не буду. Начавшийся диатез сейчас быстро проходит от солнца и изобилия воды. Завтра начинаю лечить зубы, в аптеке лекарства все есть… Газеты и журналы получаем все выходящие…
Попала Лёна, по-видимому, в одну камеру со своими подельницами. Точных данных об этом нет (заключенным запрещалось делиться подобной информацией в письмах), но по некоторым фразам можно строить определенные догадки. В одном из писем (от 24 октября 1935 года) упоминается некая “Зина”, которой по состоянию здоровья назначили молоко. В другом письме, написанном годом позже, 24 октября 1936 года, говорится про “именинный день” в камере (именины Зинаиды). Публикаторы писем Лёны делают предположение, что Зина – это подельница Лёны З. И. Давыдова. В еще одном письме (от 18 мая 1936 года) говорится о “камерной поэтессе” – это может быть намек на Екатерину Муханову, которая, как мы знаем из материалов следствия, еще до ареста писала “упаднические” стихи, конфискованные при обыске у нее в квартире.
В августе 1935 года в Верхнеуральском политизоляторе досиживал свой срок троцкист А. И. Боярчиков. Он оставил воспоминания, которые с точки зрения исторической точности мало чем отличаются от чекистских протоколов. Однако его рассказам о тюремном быте доверять все-таки можно, ибо они лишены сенсационности. Боярчиков сообщает, что тюремные камеры были рассчитаны на 10 человек. Также описывает он относительно свободные порядки, царившие в тюрьмах особого назначения при Ягоде:
У вновь прибывших в изолятор вызывала удивление система добрых отношений заключенных с администрацией тюрьмы. Если за воротами тюрьмы в то время за нечаянно оброненное слово прятали людей в тюрьму, то в изоляторе за каменной стеной была свобода слова, фракций, группировок, партий и печати (рукописной). Политический режим в Верхнеуральском изоляторе напоминал политический режим после февральской революции 1917 года, когда в стране была всеобщая и полная свобода. Все камеры в Верхнеуральском изоляторе, а также все тюремные дворы в часы прогулок заключенных были свободным государством в государстве без свободы. На прогулках во дворах и в камерах тюрьмы все заключенные свободно собирались на собрания, где выступали представители противоборствующих групп и фракций. Именно свобода слова и собраний в изоляторе разбила оппозицию на многочисленные группы и течения… В дни праздников мы выходили на прогулки с красными знаменами (из белых тряпок, выкрашенных марганцовкой) и пели песни революции, после чего все собирались в один круг и начинали митинг, на котором выступали лидеры противоборствующих групп… Особняком от всех стояли сионисты [1153] .
1153
Боярчиков А. И. Воспоминания. М.: АСТ, 2003, с. 187.
Отрывочные описания бытовых подробностей жизни заключенных Верхнеуральского политизолятора находим также в письме одного из бывших подсудимых по делу “Московского центра” Б. Н. Сахова (Цукермана) Ежову и Ягоде от 23 августа 1936 года. Бывший прокурор северного края имел связи с зиновьевцами, на этом здорово погорел и в своих письмах из тюрьмы выражал раскаяние, молил о прощении и попутно излагал свои впечатления от двухлетнего пребывания в заключении – по сути, они сводились к доносам на тех или иных бывших политических деятелей, отбывающих срок. Надеясь вымолить пощаду или хотя бы послабление и поэтому желая казаться святее папы римского, Сахов характеризовал население политизолятора как “зверинец политических паразитов всех мастей и оттенков”. Он также отметил, что администрация разбила тюрьму на сектора, а заключенных на группы в соответствии с их политическим окрасом – идейные троцкисты, “капитулянты” (троцкисты, отошедшие от оппозиции вслед за И. Н. Смирновым) и примыкавшие к ним зиновьевцы, “украинские национал-фашисты”, правые и “разный сброд, тянущийся преимущественно к смирновцам или открытым троцкистам”. Крайне интересны его наблюдения, сделанные “по горячим следам” (сразу же после процесса “объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра” 1936 года):
Второй процесс Каменева [по “кремлевскому делу”. – В. К.] еще больше
1154
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 258. Л. 114–115.
Первоначально заключенным тюрьмы разрешалось писать по четыре письма в месяц. С приходом Ежова в НКВД (в конце сентября 1936 года) норма почтовых отправлений была сокращена, а тюремный режим начал постепенно ужесточаться. Последние письма от Лёны мать получила в декабре 1936-го, после чего Лёну перевели в Ярославский политизолятор, и письма от нее приходить перестали (в Ярославле в феврале 1937 года мать получила с ней последнее свидание, которое в своем дневнике охарактеризовала как “один кошмар”).
143
Дело Енукидзе 1937 года до сих пор покрыто чекистским туманом, в котором теряются его истоки. Неизвестно, каков был формальный повод для внезапного ареста Енукидзе. Менее чем через 2 недели после окончания Второго московского процесса, 11 февраля 1937 года в 1 час 40 минут утра, в НКВД УСССР поступила телеграмма: “Арестуйте Енукидзе Авеля и спецконвоем отправьте Москву Ежов”. Это распоряжение было тут же из Киева передано в Харьков. В 16 часов 11 минут начальник Харьковского областного УНКВД С. С. Мазо отчитался перед наркомом внутренних дел УССР Балицким об аресте Енукидзе и отправке его поездом в Москву. Там его дело передали следователям СПО ГУГБ Альтману и Гейману. Абсолютно неизвестно, что происходило с Енукидзе между 12 февраля и 27 апреля 1937 года – скорее всего, его допрашивали, но он отказывался давать нужные следствию показания. Это не было чем-то необычным – например, К. Б. Радек на протяжении примерно такого же периода времени отказывался сотрудничать со следствием (поскольку пыток к нему не применяли). Тем временем 27 февраля прямо во время пленума ЦК были арестованы Н. И. Бухарин и А. И. Рыков, а 29 марта 1937 года начальник 2-го отдела (бывшего Оперода) ГУГБ НКВД Н. Г. Николаев-Журид выписал ордер на арест Г. Г. Ягоды. Ягода начал давать показания уже 2 апреля, но они касались лишь финансовых махинаций в чекистском ведомстве. Однако 26 апреля от Ягоды были получены первые показания [1155] об участии в заговоре правых и терроре – как писал Ежов в адресованной членам Политбюро сопроводительной записке к протоколу, “в результате продолжительных допросов, предъявления целого ряда уликовых данных и очных ставок с другими арестованными” (таким образом как бы легализовывалась и узаконивалась практика составления чекистами так называемых обобщенных протоколов). А 27 апреля настала очередь Енукидзе дать признательные показания (Ежов особо подчеркнул в сопроводительной записке, что протокол от 27 апреля – первый). Енукидзе была уготована особая роль одного из творцов заговора правых (а затем – правотроцкистского блока), направленного на подготовку и совершение “дворцового переворота”. Правда, по первоначальному чекистскому замыслу, сам Авель Сафронович ни в какие организации и блоки не входил и “лишь” активно участвовал в их “вражеской” деятельности [1156] . Завербовал его для участия в нелегальной работе якобы М. П. Томский в 1930 году (на Томского удобно было валить всяческие небылицы, так как он еще в августе 1936 года покончил самоубийством), а потом уж сам Енукидзе завербовал коменданта Кремля Р. А. Петерсона, а тот – начальника школы кремлевских курсантов Н. Г. Егорова, а также А. И. Синелобова, В. Г. Дорошина, И. П. Лукьянова и П. Ф. Полякова. К 1932 году постепенно выработался план захвата власти заговорщиками: 1) арест во время совещания в сталинском кремлевском кабинете (или ночью на квартирах) Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе и их последующее уничтожение; 2) выключение кремлевской автоматической телефонной станции (вертушки), выключение городских вводов на некоторые квартиры в Кремле, установление контроля над работой коммутатора или обрыв телефонных вводов в определенных квартирах; 3) распространение по Советскому Союзу правительственного сообщения о том, что старое руководство партии своей неправильной политикой себя скомпрометировало и тем самым вызвало недовольство во всей стране, в связи с чем оно отстранено от руководства страной, и новый состав правительства примет все меры к тому, чтобы улучшить положение в стране; 4) через надежных людей в Украине, в Ленинграде и других местах в момент организации переворота в Кремле принять меры против руководителей соответствующих парторганизаций.
1155
Генрих Ягода. Сборник документов. Казань, 1997, с. 109–136.
1156
Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937–1938 (Россия. XX век. Документы). М.: МФД, 2004, с. 144.