Анатомия «кремлевского дела»

Красноперов Василий Макарович

…Сын моей второй жены Легран – Юрий Львович Легран, 25 лет от роду, беспартийный, шофер по профессии, находящийся сейчас в Ташкенте и проживавший в Москве в 1934 г. без прописки у меня, – неоднократно в присутствии меня, своей матери и своей сестры комсомолки Марии Львовны Легран высказывал контрреволюционные настроения. Он говорил, что всех большевиков надо вырезать, заявляя: “Когда же большевиков начнут резать?” При этом он высказывал свои злобные контрреволюционные настроения в отношении Сталина и говорил о необходимости убийства Сталина. Он постоянно сравнивал царский строй с советским строем, причем указывал на преимущества царского строя. Юрий Легран 3–4 года тому назад был связан с контрреволюционером Врангелем, отпрыском рода барона Врангеля, впоследствии сосланным ОГПУ за контрреволюционную деятельность. Юрий Легран высказывал свое желание бежать за границу. Его сестра – Мария Львовна Легран резко спорила со своим братом, возражала против его контрреволюционных настроений, причем брат ее избивал. Она была буквально им терроризирована. Мать Ю. Леграна – Елена Васильевна принимала все меры против настроений сына и порвала с ним [250] .

250

Там же. Л. 205–206.

После

этого Николай Борисович показал, что его сын Борис, “возможно”, бывал в Кремле и, в частности, в Правительственной библиотеке.

Из знакомых своей бывшей жены Николай Борисович особо отметил Екатерину Муханову, указав, что та была “полностью в курсе террористических намерений” Н. А. Розенфельд. Также он “вспомнил”, что после увольнения Мухановой из Кремля встал вопрос о пребывании на кремлевской работе и самой Нины Александровны, но с помощью Енукидзе этот вопрос удалось уладить.

Протокол допроса Н. Б. Розенфельда от 28 февраля заканчивается мощным аккордом: на вопрос следователей о том, знал ли Каменев о “контрреволюционной деятельности” Николая Борисовича, тот ответил:

Я систематически передавал Каменеву информацию о политических настроениях среды, в которой я вращался. Я рассматривал себя как платного агента Каменева, который на протяжении всех лет революции устраивал меня на работу и помогал мне материально. Моя информация носила характер инсинуаций и клеветы против руководства партии и советской власти. Я был в курсе вражды, которую питал Каменев к Сталину. Каменев был для меня абсолютным авторитетом, и его враждебное отношение к Сталину прямо влияло на формирование моих контрреволюционных и террористических настроений [251] .

251

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 207–208.

Таким образом, благодаря искусным следовательским формулировкам чекисты получили прямой выход на Каменева.

30

Бывший член Политбюро Лев Борисович Каменев был видной фигурой на советской политической арене. Он родился в семье выкреста Бориса Розенфельда, окончившего Петербургский технологический институт и сделавшего успешную карьеру в Тифлисе. Отец приложил все усилия для того, чтобы Лев получил хорошее образование, устроив его в Московский университет, но тот вскоре был изгнан оттуда за организацию студенческой демонстрации. Тогда Льва, успевшего и в тюрьме немного посидеть, родители отправили за границу, и поездка 1902 года оказалась более чем плодотворной – он познакомился с Лениным и со своей будущей первой женой – сестрой Троцкого Ольгой Бронштейн. И стал партийным деятелем, одним из фаворитов Владимира Ильича. Он то возвращался в Россию, то вновь уезжал. В 1914 году он был в очередной раз арестован, но выйти под залог, как в прошлые разы, не получилось из-за отсутствия нужной суммы, и Каменев отправился в ссылку в Туруханск, где уже находился Сталин. Политический союз Каменева со Сталиным (и с другим ленинским фаворитом Зиновьевым) позже сыграет огромную роль в борьбе большевистских верхов за власть.

Из ссылки удалось освободиться только благодаря Февральской революции. Сталин и Каменев приехали в Петроград и взяли на себя руководство “центральным органом” большевиков – газетой “Правда”. Теперь Каменев играл одну из важнейших ролей в партии. В апреле 1917-го, уже после приезда Ленина из эмиграции, Каменев был избран в ЦК. Конечно, у Каменева бывали разногласия с Лениным, порой доходило чуть ли не до исключения из партии (когда Каменев с Зиновьевым выступили против октябрьского вооруженного восстания, считая, что власть надо брать через советы и выборы в Учредительное собрание), но Ленин не любил разбрасываться преданными ему кадрами. После революции Каменев назначался на ответственные посты – сначала председателя ВЦИК, потом – Моссовета. Вскоре после взятия большевиками власти был момент, когда он утратил свое членство в ЦК (опять-таки из-за разногласий с Лениным), но вновь обрел его и даже был избран членом Политбюро. Когда Ленин заболел, Каменев вступил в союз с Зиновьевым (тот занимал посты председателя Ленсовета и Коминтерна) и Сталиным ради борьбы с Троцким, которого многие старые большевики считали выскочкой и чужаком в партии. В 1923 году, можно сказать, на пике своего могущества, Каменев знакомится с Татьяной Глебовой, которая позже станет его второй женой. Лев Борисович, как и Зиновьев, в своем воображении видел себя опытным и сильным политиком, но в этом он глубоко заблуждался. После смерти Ленина, на котором держалось шаткое равновесие в верхних эшелонах власти, Сталин стал упорно теснить своих конкурентов, поочередно пользуясь при этом их же услугами. В союзе с Каменевым и Зиновьевым был оттеснен от реальной власти Троцкий, затем настал черед Каменева и Зиновьева – их Сталин потеснил уже в союзе с “любимцем партии” Бухариным. Зиновьев и Каменев пытались противодействовать Сталину силами организованной ими так называемой ленинградской, а потом и объединенной (с Троцким) оппозиции, и Каменев на XIV съезде партии произнес свою знаменитую фразу о том, что “товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба”. Но Сталину, который умел и маневрировать, и действовать решительно, удалось дважды разгромить оппозиционеров – причем во второй раз был разбит и примкнувший к ним Троцкий. К 1927 году Каменев с Зиновьевым полностью проиграли борьбу за наследие Ленина, а после XV съезда лишились всех своих постов, кремлевских квартир и членства в партии и были отправлены в ссылку в Калугу (а Троцкого выслали в Алма-Ату, а впоследствии – за рубеж). И началась череда унижений, которые были бы невозможны при жизни Ленина. Каменев (как и Зиновьев и многие другие бывшие руководители) был безвозвратно отравлен фимиамом власти и не представлял себе жизни вне партии – он превратился бы в жалкого и безвластного “обывателя”, в объект презрения настоящих партийцев. Лев Борисович привык считать себя человеком особого, высшего сорта, имеющим право распоряжаться судьбами “обывателей”-муравьев, ползающих где-то там внизу, у его ног. Даже став ссыльным, он не отказался и уже не мог отказаться от этого мироощущения. И через унижение готов был “на брюхе приползти” обратно в партию. Если при этом надо было публично покаяться и отречься от былых взглядов – не беда. Лишь бы вновь встать в одну шеренгу с вершителями человеческих судеб. Покаяние и отречение состоялось в виде статей в “Правде” с осуждением Троцкого и одобрением текущей линии партии, и по прошествии полугода Каменев был восстановлен в ВКП(б), возвращен из ссылки и назначен начальником Научно-технического управления ВСНХ СССР. Но после неосторожного разговора с Бухариным получил партийное порицание и весной 1929 года был переведен на пост председателя Главного концессионного комитета при СНК СССР. Оба поста были малозначительными, а условия работы были таковы, что Каменев на службе просто просиживал штаны, ничем толком не занимаясь. Но Лев Борисович продолжал считать себя важным политическим деятелем, который лишь в силу неудачно сложившихся обстоятельств временно отстранен от рычагов власти и непременно вернется к ней при первой же возможности – ведь без него никак не обойдутся во время экономического и политического кризиса, который неумолимо надвигался.

Наступала эпоха “великого

перелома” – Сталин готовился к сплошной коллективизации крестьянских хозяйств. Однако почему-то не спешил звать на помощь бывших оппозиционеров. Страна вступила в кризис, а к обязанностям Каменева добавилось всего лишь руководство издательством “Академия”. Все же это было ближе к интересам Льва Борисовича, не связанным с партийной работой, чем концессии, и он погрузился в издательское дело и сочинение предисловий к издаваемым книгам. Но кризис бушевал, свирепствовал голод, страна была охвачена крестьянскими восстаниями, и Каменев не мог совсем отвлечься от политики. На отдыхе в Гаграх он встречался и вел беседы с опальными партийными деятелями, а дачу в Ильинском делил с Зиновьевым. В середине сентября 1932 года Зиновьев передал ему для ознакомления “рютинскую платформу” с зубодробительной критикой Сталина. Но Рютин и его сообщники вскоре были арестованы ОГПУ, и чекисты легко установили, кто именно успел познакомиться с документом. В начале октября 1932 года Зиновьев и Каменев были вызваны на допросы в ЦКК, по результатам которых их вновь исключили из партии и отправили в ссылку. Каменев поехал в Минусинск. Амбиций у него поубавилось, но жизнь “вне партии” по-прежнему была невыносима. Настало время вновь “ползти на брюхе”. В апреле 1933 года было написано письмо в ЦК и ЦКК с просьбой о восстановлении в партии. Человек, который несколько лет назад публично отказывал генсеку в праве быть вождем партии, теперь объявлял Сталина преемником Ленина, каялся за то, что посмел допускать критику личности вождя, и признавал ошибочность и даже преступность своей прошлой политической деятельности. Аналогичную челобитную подал и Зиновьев. Вождь смилостивился, письма были напечатаны в “Правде”, членство в партии возвращено. Бывшим оппозиционерам даже дали возможность выступить на XVII съезде ВКП(б) с критикой своих прошлых ошибок и восхвалением партийного руководства. Появились ли у Каменева вновь надежды на возвращение в политику? Но “съезд победителей” состоялся в начале 1934 года, а в конце года произошло убийство Кирова, запустившее процесс физической ликвидации Сталиным “побежденных” – бывших вождей оппозиции, первыми из которых были арестованы Каменев и Зиновьев.

31

Первого марта вновь допрашивали Нину Розенфельд. Видимо, после проведенных в СПО совещаний план чекистской работы был несколько уточнен. За Ниной Александровной закрепили новых следователей – начальника ЭКО ГУГБ Л. Г. Миронова и его подчиненного И. И. Чертока (наверное, у Кагана уже кругом шла голова от бесчисленных допросов и его решили немного разгрузить). После ряда вступительных вопросов следователь Черток потребовал показаний о Екатерине Мухановой. И если раньше Нина Александровна делала робкие попытки защитить Екатерину, утверждая, что та – вполне советский человек, то теперь по ее показаниям выходило, что ее собственные “контрреволюционные настроения под влиянием Мухановой значительно усилились” [252] . Тут же Черток предъявил ей показания, днем раньше полученные Каганом от ее бывшего мужа Н. Б. Розенфельда, и Нине Александровне пришлось признать сочувствие зиновьевско-каменевской оппозиции и прежнюю “связь” с Каменевым (она, по всей видимости, действительно считала, что Сталин отстранил Каменева и Зиновьева от власти из-за личных счетов – это на допросе подтверждала и Муханова). Далее, по традиции, речь зашла о “клевете” в отношении руководителей партии и правительства, и следователь зафиксировал “показание” Розенфельд: “Этим мы разжигали злобу и ненависть против руководителей Соввласти” [253] . Что самое интересное – Нина Александровна по-прежнему продолжала отрицать участие в какой-либо “контрреволюционной работе”, не отдавая себе отчет, что этому противоречат ее же показания. Но следователь тут же добился от нее подтверждения существования среди сотрудников Правительственной библиотеки “антисоветской группы”, которую моментально переименовал в “контрреволюционную”. Группа якобы состояла из библиотекарш Розенфельд, Мухановой, Бураго, Раевской, Синелобовой и примкнувшего к ним В. А. Барута. Сформировав таким образом группу, что было немаловажным достижением для придания дополнительной значимости расследуемому делу, следователь вновь вернулся к показаниям о Мухановой:

252

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 216.

253

Там же. Л. 218.

Хотя прямо о своей контрреволюционной деятельности мне Муханова не говорила, или, во всяком случае, я этого сейчас припомнить не могу, но из всего того, что мне рассказывала Муханова, для меня было совершенно ясно, что она с исключительной злобой и ненавистью настроена к руководителям Советской власти, особенно к Сталину, что она способна и готова предпринять активные шаги к участию в убийстве Сталина… Особенно мне памятен разговор, который произошел в середине 1934 года между мной и Мухановой у меня на квартире. Разговор велся в особо острых тонах на тему о пролетарской диктатуре в стране. Муханова заявила, что единственным выходом из создавшегося для нас тяжелого положения [является] устранение Сталина [254] .

254

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 219–220.

Следователь Черток спросил, каким путем предполагалось устранить товарища Сталина, и тут же записал ответ:

Путем убийства Сталина. При этом Муханова сказала: “Хорошо было бы, если бы нашелся такой человек, который произвел бы это покушение” [255] .

Сходство окончания этого протокола допроса с концовкой недавнего протокола допроса Мухановой очевидно: обеих женщин вынудили дать показания о существовании намерений или планов убийства вождя. Причем на начальной стадии от них не требовали признания в желании лично убить Сталина – это произойдет позднее, когда подследственные будут в должной мере “подготовлены” к даче таких показаний всем ходом следствия. А пока что террористические намерения формулируются в сослагательном наклонении; к тому же обеим подследственным до поры до времени разрешается свалить основную вину на кого-то другого. В случае Мухановой – это Бенгсон, в случае Розенфельд – Муханова. Это и правильно – сюжет такого рода требует постепенного развития, а читателя нужно держать в постоянном напряжении.

255

Там же. Л. 220.

32

Параллельно следователи СПО (Каган и его непосредственный подчиненный Сидоров под руководством Молчанова и Люшкова) готовились к оформлению и уточнению состава “контрреволюционной группы” в Правительственной библиотеке. Для этого им было нужно получить у как можно большего числа арестованных библиотекарш показания о злонамеренном распространении “клеветы” по поводу смерти Аллилуевой. Добивались от библиотекарш показаний об их связях (или, по крайней мере, хороших взаимоотношениях) с Мухановой и Розенфельд. Приветствовался и иного рода “компромат”. Так, в протоколе допроса Н. И. Бураго от 2 марта 1935 года зафиксировано следующее показание Натальи Ивановны: