Анатомия «кремлевского дела»

Красноперов Василий Макарович

…И Муханова, и Розенфельд проявляли усиленный интерес к руководителям партии и правительства. Для этого Муханова и Розенфельд искали пути и связи с тем, чтобы быть как можно шире осведомленными. Розенфельд неоднократно в этой связи заявляла: “Хорошенькой женщине все дозволено в Кремле”; для того, чтобы добиться своего, “надо поспать одну ночь, только знать, с кем”. Муханова говорила, что она “с удовольствием продалась бы”, если бы это было нужно [256] .

256

Там же. Л. 252.

Досужие женские разговоры стараниями следователя Сидорова, заместителя начальника 2-го отделения СПО ГУГБ, приобретали обличье зловещих замыслов с элементами шпиономании. А переживания Мухановой из-за постоянно нависавшей над ней угрозой “разоблачения” в связи с нежелательным происхождением выдавались за скрытную подготовку каких-то явно преступных планов. Н. И. Бураго показывала:

Мухановой долго не выдавали постоянного пропуска в Кремль. В связи с этим она нервничала в такой степени, что у нее были на работе нервные припадки… Муханова постоянно пыталась нарушать правила пропуска в Кремль: пыталась пройти без предъявления пропуска, пробовала пройти по чужому пропуску. Когда нам был запрещен проход через Троицкие ворота, она попыталась все же пройти там, сказав мне, что у ворот дежурит ее знакомый, который ее пропустит… Вспоминаю эпизод, который показывает, что Мухановой, по-видимому, очень хотелось побывать в комендатуре: пропуска для сотрудников выдаются обычно работником комендатуры, который для этого специально приходит в помещение Секретариата Президиума ЦИК. Не успевшие

получить должны были по существовавшему тогда порядку сами обращаться в комендатуру. Муханова не получила пропуск у нас несмотря на то, что она имела к этому все возможности, и заявила заведующей библиотекой Соколовой, что ей нужно пойти в комендатуру. Когда я вместе с Соколовой стала удивляться, как это она не смогла получить пропуск в секретариате, Муханова, улучив момент, когда Соколова отвлеклась, зло сказала мне: “Молчите, не вмешивайтесь не в свое дело” [257] .

257

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 254–256.

Следователи, опираясь на полученные ранее показания Розенфельд и Мухановой и как можно сильнее запугивая подследственных, вынуждали библиотекарш признаваться в существовании контрреволюционной группы сотрудниц библиотеки, распространявших злонамеренную клевету. И как только получали, например, от Бураго показание о групповом обсуждении смерти Аллилуевой, тут же предъявляли его, скажем, З. И. Давыдовой (протокол от 7 марта 1935 года). Та, хоть и отрицала участие в таком обсуждении, но все равно под давлением следователей Кагана и Сидорова вынуждена была признать участие в “распространении клеветы” и свои “антисоветские настроения”. В протоколе это признание почти никак не акцентируется, но при внимательном прочтении видно, что именно в этот момент следователям удалось сломить сопротивление подследственной. Дальнейшие показания, зафиксированные в протоколе, явно не имеют ничего общего с действительностью. Давыдова, только что отрицавшая какую-либо особую близость к Розенфельд и Мухановой, вдруг заговорила чекистскими штампами – Муханова и Розенфельд, дескать, знали о ее антисоветских настроениях и поэтому с готовностью раскрывали ей свои “контрреволюционные убеждения”. Беседы с ними, утверждала Зинаида Ивановна,

начались с передачи мне клеветнических сведений о руководстве партии и правительства. В дальнейшем и Розенфельд, и Муханова говорили о неправильности политики коммунистической партии и советской власти, о тяжелом, катастрофическом положении, в котором находится страна. Муханова говорила о тяжелом положении интеллигенции в Советском Союзе, о том, что интеллигенция угнетена, отстранена от какого-либо творческого участия в жизни страны. Она постоянно проводила параллель между положением в Советском Союзе и за границей, причем ее выводы всегда сводились к оценке положения в Советском Союзе как гнетущее все живое, как тяжелое, близкое к катастрофе. Розенфельд особенно часто говорила о зажиме в партии, о том, что преследуются лучшие, талантливейшие люди, и приводила в пример Каменева. Общий вывод всех бесед Мухановой и Розенфельд со мной, к которому они все время возвращались, был тот, что во всем “виновен один человек”, что человек этот Сталин. И Муханова, и Розенфельд выражали постоянно в наших беседах злобно-враждебное отношение к Сталину [258] .

258

Там же. Д. 108. Л. 45–46.

Все это выглядит не более серьезно, чем “Союз меча и орала” Остапа Бендера, но вождь-читатель, видно, не жаловался на неправдоподобность – других “писателей” у него действительно не было. А “писатели” хоть в литературном плане и смотрелись бледновато, но основное дело свое знали, – пользуясь беспомощным состоянием своей “героини”, заставили ее признаться в том, что она была в курсе “террористических намерений” Мухановой и Розенфельд и помогала им в осуществлении теракта над Сталиным. Заключалась эта помощь в том, что Давыдова через секретаря Енукидзе Л. Н. Минервину якобы пыталась устроить “террористок” на работу в библиотеку Сталина. На самом деле, как будет видно из дальнейшего, это не вполне соответствовало действительности, но чекисты ухватились за тот факт, что Розенфельд вместе с Минервиной действительно подрабатывали в личной библиотеке сталинского фаворита Молотова. Таким образом, зафиксировав в протоколе попытки “террористок” получить доступ в квартиру Сталина, чекисты могли приниматься за конструирование версий покушения на вождя. Практически из ничего, из мелких кляуз и досужих разговоров в обеденные перерывы, чекисты за месяц с небольшим сумели выстроить фиктивный криминальный сюжет, который в конечном итоге привел десятки реальных людей к трагическому финалу. Конечно, сказалась общая обстановка, царившая в верхах, – вождь и его ближайшие подручные жили в замкнутом мирке постоянных интриг и борьбы с мнимыми врагами, которые нередко казались им вполне реальными. Эти настроения чекисты тщательно культивировали, поддерживая у партийной верхушки столь излюбленную ими “озлобленность” в отношении мнимых вредителей, диверсантов, белогвардейцев, оппозиционеров, контрреволюционеров и т. п. В таком режиме “органам” было легче, естественней существовать, функционировать и ощущать свою значимость. Сталину же этот режим нужен был для усиления единоличной власти – он получал хорошо отлаженный механизм, с помощью которого можно было устранить абсолютно любого соперника, настоящего или придуманного, приписав ему преступления, которые тот и не думал совершать. В этом смысле “кремлевское дело” являлось как бы демоверсией последующих открытых судебно-политических процессов. Конечно, возникло оно не на пустом месте, опыт в подобных фальсификациях у чекистов уже был. Например, “дело Демократического союза” 1928–1929 годов (поводом для которого стало убийство высокопоставленного военного Л. Г. Любарским, 18-летним молодым человеком, не вполне здоровым психически) [259] или “дело монархической организации католиков” 1933–1934 годов (по которому 18-летнюю студентку техникума Веру Крушельницкую [260] , имевшую несчастье попасть в компанию “золотой молодежи” и познакомиться с сыном Ворошилова, обвинили в террористических намерениях из-за того, что она бывала на даче и в кремлевской квартире Ворошилова и знала “местонахождение квартиры Сталина в Кремле и дачных местностях”). Или же дело арестованной в 1934 году “контрреволюционной группы анархистов” во главе с анархистом Ефимовым, который “в целях подготовки террористического акта над тов. Сталиным” связался с неким Кузьмой Карповичем Перепелкиным, заведующим архивом Секретариата ВЦИК, коего “пытался использовать для проникновения на работу в Кремль”. По утверждению чекистов, “Перепелкин снабдил Ефимова пропуском на одну из сессий ВЦИК, причем во время своего посещения Кремля Ефимов выяснил у Перепелкина, где расположена квартира тов. Сталина” [261] . Но все же в результате этих дел, как говорится, ни одно из высокопоставленных лиц не пострадало, включая представителей “золотой молодежи”. “Кремлевское” же дело было ориентировано одновременно против Л. Б. Каменева (бывшего оппозиционера) и А. С. Енукидзе (в оппозиции, как уже говорилось, никогда не состоявшего). Во многом энергичному его развороту способствовал не только прямой заказ Сталина, но и осознание “органами” своей неспособности правдоподобно “доказать” вину Каменева на только что прошедшем процессе “Московского центра” и желание взять реванш. К началу весны созрели первые плоды неустанной деятельности чекистов: 3 марта Енукидзе был снят с поста секретаря ЦИК СССР решением Политбюро [262] , также предусматривавшим его назначение на должность председателя ЦИК Закавказской Федерации, каковой оставалось существовать чуть больше полутора лет – до вступления в силу новой Конституции СССР.

259

См. Демократический союз. Следственное дело. 1928–1929 гг.: сб. док. М.: РОССПЭН, Фонд “Президентский центр Б. Н. Ельцина”, 2010.

260

С. П. Раевский в мемуарах описывает свое знакомство в Ухтпечлаге с Верой (Вероникой) Крушельницкой: “В один из выходных дней мы с Мухановым пошли в клуб… Там собралось много народу из зэков, мы познакомились. Выделялась приятная молодая пара: архитектор Приставка и обаятельная молодая девушка полька Вероника Крушельницкая, которую все звали просто Вера… Приставка предполагал соединить свою судьбу с Верочкой Крушельницкой, что и осуществилось весной 1936 г. … Вероника

Крушельницкая и Захар Приставка в конце 1936 г. были спецконвоем отправлены в неизвестность. Вероника Эммануиловна находилась на последнем месяце ожидания ребенка. Молодая чета попала в большую группу лагерников, сосредоточенных в Чибью и приговоренных к высшей мере наказания. Перед расстрелом Верочка родила мальчика. За ним приехали ее родители, которых потом отправили в ссылку в село Муромцево Омской области. Мы так и не узнали, чем была вызвана жестокая расправа с молодыми супругами, вероятно не успевшими еще прочувствовать дарованную им временную свободу. В быту они не общались с главными в то время “преступниками”, называемыми “троцкистами”, были активными “общественниками”, числились на хорошем счету у лагерного начальства. Даже в 1937–1938 гг., когда на глазах у нас производили массовые расстрелы, мы бы все равно недоумевали по поводу такой акции. Эта гибель была для меня, пожалуй, самым тяжелым впечатлением из всего, что пришлось увидеть в годы неволи” (Раевский С. П. Пять веков Раевских. М.: Вагриус, 2005, с. 505–507). По официальным данным, Вероника Крушельницкая была арестована в лагере в конце 1937 (а не 1936) года за “антисоветскую агитацию и террористические высказывания”, 4 января 1938 г. осуждена к расстрелу и 4 марта 1938 г. расстреляна.

261

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 684.

262

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1055. Л. 92, 94–95.

33

В начале марта настало время в очередной раз допросить сына Николая Борисовича и Нины Александровны Розенфельд – Бориса. Его, как мы знаем, уже дважды допрашивали сразу же после ареста 28 и 29 января, но то были ознакомительные допросы. Чекисты просто присматривались к молодому человеку, не пытаясь сразу же “расколоть” его. Для начала им нужно было определиться, в каком направлении “раскалывать”, по какому сценарию. К 2 марта этот вопрос был решен, и бригада следователей (начальник СПО Молчанов, его заместитель Люшков и неизменный Каган) тщательно спланировала допрос. Каган сразу же добился от 27-летнего Бориса, просидевшего к тому времени больше месяца в тюремной камере Лубянки, признания в троцкистских взглядах, которые он якобы разделял вплоть до дня ареста. А затем и в осуществлении троцкистской деятельности. Опираясь на показания отца Бориса, следователь вынудил его назвать под протокольную запись своих единомышленников – 26-летнего Сергея Седова (младшего сына Троцкого, преподавателя МАИ [263] ) и 23-летнего Льва Нехамкина (студента медицинского института), – с которыми Борис был якобы “связан по троцкистской работе” еще с 1927 года (то есть со времени, когда Нехамкину было всего 15 или 16 лет). Сам Борис до ареста работал инженером союзного треста по рационализации энергохозяйства и топливоиспользования “Оргэнерго” (то ли на ТЭЦ-11 Сталинского района Москвы, то ли на так называемой экспериментальной ТЭЦ ВТИ), куда ему еще в 1932 году помог устроиться руководитель московской конторы Главэнерго Иван Петрович Бакаев, только что осужденный Военной коллегией Верховного суда СССР на процессе “Московского центра”. Работа следователя облегчалась тем, что троцкистские взгляды племянника Каменева были широко известны и даже нашли отражение в доносе всезнающей Бурковой:

263

В протоколе допроса Б. Н. Розенфельда от 2 марта 1935 г. (РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 231–240) зафиксировано, что Седов являлся преподавателем Московского энергетического института, но в опубликованной анкете арестованного С. Л. Седов указал, что до 19 февраля 1935 г. являлся преподавателем Московского авиационного института.

В 1927 г. в день выступления Смилги, Каменева и Троцкого – [Борис] выступал (будучи комсомольцем) активно с троцкистскими взглядами, был чуть не разорван рабочими и спасся благодаря тому, что один из троцкистов, чтоб его не узнали, надвинул ему на глаза фуражку и вывел из толпы [264] .

Следователь также зафиксировал в протоколе рассказ Бориса о “контрреволюционных” беседах, которые якобы вели между собой его отец и мать, а также Екатерина Муханова и друг семьи Розенфельдов Михаил Корольков (об этом двумя днями ранее уже показал Николай Борисович Розенфельд). Понимая, что деваться некуда, признался Борис и в распространении клеветы (неестественная смерть Аллилуевой, убийство Кирова по “личным мотивам”, использование теракта над Кировым для расправы с Зиновьевым и Каменевым). При этом источником клеветы об убийстве Кирова Борис назвал своего приятеля 26-летнего экономиста ПКиО В. С. Палихина, который был тут же арестован и по итогам “кремлевского дела” приговорен Особым совещанием при НКВД к 3 годам ссылки. Возможно, Борис рассчитывал, что чекисты удовлетворятся этими его признаниями и прекратят мучительные допросы, а наказание окажется не слишком жестоким. Но все это было лишь прелюдией к тому ужасному, что еще ждало молодого человека в будущем. Следователь предъявил Борису только что полученные показания его отца о том, что мать Бориса

264

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 103. Л. 17.

заявила о необходимости убийства Сталина, причем она сказала, что сама готова была бы убить Сталина… Борис Розенфельд разделял взгляды матери [265] .

Можно только гадать, что испытал молодой человек, знакомясь с этими показаниями. В протоколе же его допроса от 2 марта 1935 года дело представлено так, будто Борис сам показал о террористических намерениях матери:

В 1932 г., после высылки Зиновьева и Каменева в Минусинск за контрреволюционную деятельность, моя мать – Н. А. Розенфельд в моем присутствии в состоянии аффекта заявила, что она готова убить Сталина [266] .

265

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 204.

266

Там же. Л. 237.

Однако, несмотря на показания отца, Борис настаивал на том, что террористических намерений матери не разделял:

Я ее тогда резко оборвал и просил ее замолчать [267] .

Однако следователь и не думал идти на поводу у подследственного и попросту отмахнулся от смехотворных возражений Бориса, которые к тому же опровергались зафиксированными в протоколе показаниями его отца. Борис все же не сдавался и всеми силами старался отвести от себя смертельно опасные обвинения в терроризме, допустив даже, что родители могли его оговорить. Правда, он не смог привести правдоподобных оснований для такого предположения, а следователь тем временем продолжал давить – ведь ход допроса был спланирован заранее, а измученный, испуганный и к тому же застигнутый врасплох чудовищными обвинениями подследственный был не в силах оказать должного сопротивления. Следователь заходил с разных сторон, но бил в одну точку, подкрепляя свои аргументы показаниями матери и отца Бориса, а также Екатерины Мухановой. Тогда Борис избрал единственную доступную ему тактику – отрицать причастность к террору несмотря ни на что. С помощью этой тактики ему удалось продержаться до конца допроса, но опытному следователю было ясно, что подследственный морально сломлен и уже на следующем допросе даст нужные показания. К тому же, по всей видимости, по итогам состоявшегося допроса (а также на основании показаний Н. Б. Розенфельда от 28 февраля) в ночь с 3 на 4 марта 1935 года арестовали Сергея Седова [268] .

267

Там же.

268

“Милая моя Ресничка!” Сергей Седов. Письма из ссылки. СПб., НИЦ “Мемориал”, 2006, с. 46.

34

Теперь по разработанному чекистами плану следствия пора было приступать к получению показаний непосредственно на Л. Б. Каменева. Для этого следователю Чертоку было поручено провести очередной допрос Нины Розенфельд. Точнее, составить очередной протокол. И такой протокол был составлен 4 марта 1935 года. Опираясь на только что полученные от ее бывшего мужа показания о том, что Каменев “прямо влиял” на формирование его “контрреволюционных и террористических настроений”, следователь поставил перед Ниной Александровной вопрос ребром: “К какому выводу в результате бесед Розенфельда с Каменевым пришли вы и Розенфельд Н. Б.?” И зафиксировал ответ: