Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
29
Ближе к концу февраля были произведены дополнительные аресты (точных дат мы не знаем, остается лишь делать осторожные предположения). НКВД продолжал расширять круг подследственных. Арестовали, наконец, брата Каменева, Николая Борисовича Розенфельда. Арестовали, как уже говорилось, знакомую Мухановой по дому отдыха ГАБТа Т. П. Денисову, а также ее бывшего сожителя и сослуживца по Правительственной библиотеке Владимира Барута. Взяли и 30-летнюю Анечку Никитинскую, машинистку-корректора из аппарата ЦИК, которой Енукидзе в 1933 году адресовал письмо из немецкой клиники, где он поправлял здоровье [242] . Письмо это, по-видимому, было изъято НКВД при обыске у Никитинской (так же как при обыске у М. Я. Презента было изъято аналогичное письмо Енукидзе, в котором тот передавал через Михаила Яковлевича привет “миленькой моей Аничке-дуре-дуровне” [243] ). Никитинская уволилась из Секретариата Президиума ЦИК СССР 26 июня 1934 года и на момент ареста числилась домохозяйкой. (Мы не можем со стопроцентной уверенностью
242
Там же. Д. 103. Л. 130–131.
243
Там же. Л. 132–133.
Двадцать восьмого февраля 1935 года следователь Каган под руководством Агранова и Люшкова допросил Николая Розенфельда. Видимо, в анкете арестованного Николай Борисович зачем-то указал, что “автоматически выбыл из партии” в 1920 году, что дало повод Кагану обвинить его в неискренности. Николай Борисович вынужден был признать, что в партии он вообще не состоял. В 1923 году, когда был создан Институт Ленина и его директором назначен Лев Каменев, Николай Борисович начал работать под крылом у сановного брата. В 1926 году Каменев из-за участия в оппозиции лишился высоких постов в СНК и СТО РСФСР, был снят с поста директора института, назначен наркомом торговли, а потом и вовсе отправлен полпредом в Италию. Пришлось увольняться из Института Ленина и Николаю Борисовичу, но Каменев все же устроил его к Д. Б. Рязанову в Институт Маркса – Энгельса. Там Николай Борисович, по его собственному признанию, числился до начала 1931 года, то есть до ареста Рязанова и слияния ИМЭ с Институтом Ленина, хотя уже с 1929 года он параллельно работал в Музее западной живописи и в Объединенном научно-техническом издательстве. После возвращения Каменева из минусинской ссылки в конце 1933 года, восстановления его в партии и назначения на пост директора издательства “Академия”, Николай Борисович стал заключать с этим издательством договора на оформление книжной продукции. Так продолжалось вплоть до ареста.
Когда арестовали его сына Бориса и бывшую жену Нину Александровну, Николай Борисович пытался предпринять все, что было в его силах, чтобы выручить родственников. Будучи в близких отношениях с сыном Юрия Нахамкиса-Стеклова Владимиром, Николай Борисович (по показаниям друга семьи Розенфельдов М. В. Королькова) позвонил тому на квартиру. К телефону подошла жена Стеклова-старшего, которая посоветовала обратиться за помощью к Енукидзе (сам Ю. М. Стеклов работал в ЦИК СССР и был ответственным редактором ведомственного журнала “Советское строительство” и заместителем председателя Комитета по заведыванию учеными и учебными учреждениями). Николай Борисович, не зная, как ему поступить, отправился к бывшей жене брата – Ольге Каменевой, чтобы посоветоваться с ней. Ольга Давыдовна (по ее словам) отговорила от звонка Енукидзе, хотя Николай Борисович ни о чем таком Авеля Сафроновича просить не собирался, а хотел лишь узнать причину ареста родных.
А уж когда Николай Борисович сам оказался на допросе лицом к лицу с верхушкой ГУГБ и СПО (в лице Агранова и Люшкова), он и вовсе пал духом. Трудно с уверенностью судить по протоколу допроса, но все же можно предположить, что он, будучи человеком нежного душевного склада (или попросту “тюфяком”, как назвал его Зиновьев в своих тюремных записках), был не в силах противостоять грубому нажиму следствия. Будучи спрошен следователями о связи с братом Львом, Николай Борисович сначала ответил, что “эта связь имела бытовой и родственный характер, политического в ней ничего не было” [244] . Но стоило следователям цыкнуть на него, и он тут же признался, что “в действительности… разделял политические взгляды Каменева, которые он защищал в своей борьбе с партией” [245] . Следователи поднажали еще, и Николай Борисович поспешно добавил:
244
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 196.
245
Там же.
Признаю, что, разделяя политические взгляды Каменева, я вел контрреволюционную деятельность… В 1927 г. я делал, размножал, распространял ряд рисунков контрреволюционного характера, направленных против руководства ВКП(б) [246] .
Но следователи, пользуясь моментом, продолжал давить: не только в 1927-м, но и в 1929-м, и в 1931-м! При этом они предъявляли растерявшемуся подследственному его же сатирические рисунки “Чердак”, “Обзор на неделю” и т. д.,
246
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 196–197.
Далее последовали вопросы о сыне Борисе и бывшей жене. Несчастный Николай Борисович опять предпринял робкие попытки сопротивления, пытаясь представить Бориса аполитичным, но вновь потерпел неудачу. Пришлось показать, что сын – бывший троцкист, получал троцкистскую литературу от матери, приносившей ему иностранные книги и газеты из Правительственной библиотеки. Попали в протокол и товарищи сына – Сергей Седов (младший сын Троцкого) и студент-медик Л. Я. Нехамкин, – которые якобы разделяли троцкистские убеждения Бориса (и благодаря этому открылось новое, “молодежное”, направление следствия). Затем переключились на мать Бориса, и Николай Борисович показал, что Нина Розенфельд “говорила… в связи со смертью Аллилуевой, что Аллилуева умерла неестественной смертью и что виновником ее смерти является Сталин”. Тут же был упомянут и друг семьи, “клубный работник” М. В. Корольков, который присутствовал при антисоветских разговорах. Корольков был впоследствии арестован, и в доступных нам материалах следствия имеется целых семь протоколов его допросов, что позволяет считать его одним из ключевых фигурантов “кремлевского дела”.
Весь ход допроса подвел Николая Борисовича к пониманию, что положение его ужасно и так просто от него не отстанут. Поэтому иного способа облегчить свою участь, кроме сотрудничества со следствием, он не видел – да и не было его. Мучительно было давать показания против близких людей, но сил сопротивляться не было, и пришлось признать, что группа лиц, состоявшая из него самого, его сына и бывшей жены, “распространяла клевету в отношении руководства ВКП(б) и главным образом Сталина”. Это, конечно же, “имело задачей вызвать озлобление против Сталина и создать атмосферу гнева и ненависти вокруг него”. И, сломленный окончательно, Николай Борисович в угоду следствию оговорил себя и других в надежде, что мучения прекратятся и допрос будет закончен:
Я все время, вплоть до моего ареста, являлся врагом советской власти. Распространяя пасквили – контрреволюционные рисунки – на Сталина, участвуя в распространении клеветнических слухов в отношении его, я активно способствовал созданию атмосферы ненависти против Сталина [247] .
Но следователи поняли, что надо давить еще. Мучения продолжились, пришлось сознаваться самому и уличать других и в более тяжких преступлениях:
Еще в 1932 г., после высылки Каменева и Зиновьева, Н. А. Розенфельд мне заявила о необходимости убийства Сталина, причем она сказала, что сама готова была бы убить Сталина. Она считала, что у руководства страной должны стоять Каменев и Зиновьев. Н. А. и Б. Н. Розенфельды неоднократно указывали, что страна находится на краю гибели, что виновником этого положения является Сталин и что поэтому его необходимо уничтожить. Борис Розенфельд разделял взгляды матери [248] .
247
Там же. Л. 204.
248
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 204.
Так слабохарактерного Николая Борисовича вынудили дать показания на собственного сына и бывшую жену как на потенциальных террористов. Возможно, в нем жила надежда, что за одни лишь намерения кара не будет излишне суровой. Поэтому аналогичные показания дал он и на самого себя.
Террористические намерения Н. А. Розенфельд я полностью разделял. Когда я писал свои пасквили-рисунки на Сталина, у меня тоже появлялись террористические намерения в отношении Сталина. При этом я сам себе ставил вопрос: могу ли я лично убить Сталина. Я приходил к выводу, что лично я не был бы в состоянии это сделать. Однако считал, что это убийство необходимо совершить. Считаю необходимым отметить еще один факт, а именно: после убийства Кирова, в то время, когда вся страна была в трауре, меня смерть Кирова совершенно не тронула. Это вытекало из моих террористических настроений [249] .
249
Там же. Л. 205.
Николай Борисович был женат вторым браком на Елене Васильевне Легран. Елена Васильевна, по утверждению ее первого мужа, разведшегося с ней еще до революции, происходила из рабочей семьи (можно предположить, что она являлась родной сестрой Бориса Васильевича Леграна, советского партийного деятеля, дипломата с бурным прошлым, впоследствии руководившего Государственным Эрмитажем в 1930–1934 годах). Вступила в партию в 1917 году, в первые годы революции работала в Смольном, затем, после переезда правительства в Москву, в секретариате ЦК ВКП(б) (как минимум до конца 1933 года) и позже в “Правде”. На момент ареста Н. Б. Розенфельда Елена Васильевна уже нигде не работала, получая пенсию по инвалидности. От первого мужа, Леона Евграфовича Хосроева, у нее было двое детей – Юрий Львович (Леонович) и Мария Львовна (Леоновна). Под давлением следователей Николай Борисович, испытывая, очевидно, изрядные мучения, вынужден был сообщить под протокол компрометирующие сведения о своем пасынке: