Анка
Шрифт:
— Вот тебе и хромоногий!
— Изворотливый малый…
В большой пещере было душно и угарно. Дымил в очаге потрескивающий валежник, дымили цигарками партизаны. Вошли Кавун, Васильев и Краснов.
— Ну и начадылы, хай вам грець, — и Кавун, отмахиваясь руками, направился к очагу, возле которого грелись Бирюк с Пауком. Увидев командира отряда, они разом встали. На Пауке была короткая, не прикрывавшая даже колен, тесная в плечах и талии немецкая шинель.
— Ну, здорово був, лазутчик, — и Кавун потряс Бирюка за плечо.
— Здравствуйте, товарищ командир!
— А
— Гражданин Советского Союза. За отказ служить фашистским аспидам был приговорен к расстрелянию, а я его из лап смерти вырвал.
— От який ты молодец, чортяка!.. — засмеялся Кавун, поддерживая руками трясущийся округлый живот.
— Как зовут вас? — спросил новичка Васильев.
— Паук.
— Паук? — перестав смеяться, удивленно посмотрел на него Кавун.
— Собственно… моя фамилия Пауков. Но меня еще с детства прозвали Пауком, ну… я и свыкся.
— Как и я… — покачал головой Бирюк.
— Напрасно, — сказал Васильев. — Фамилия есть фамилия, а Паук — кличка.
— А что поделаешь, когда меня всей станицей так окрестили. Вот и прилип ко мне этот самый «паук»… Можно сказать, присосался.
— А как тебя немцы зацапали? — спросил Краснов.
— Когда наши отступили, я лежал дома, в станице Красноармейской, больной. У меня камни в печени. Потом пришли немцы. Ихний врач осмотрел меня и сказал: «Здороф!» Ну, и мобилизовали на работу… тюки в горы на спине таскать. Я убежал. Поймали, смертным боем били. Когда отдышался, к расстрелу приговорили. Думал — все, конец пришел. А тут подвернулся ваш разведчик и выручил меня… Можно сказать, спаситель жизни моей.
Среди партизан послышались вздохи. Васильев легонько толкнул Бирюка в спину:
— Теперь за тобой слово. Докладывай о своих похождениях. А то мы тебя в список погибших внесли. Думали: сцапали нашего разведчика.
— Скорее все фрицы передохнут, нежели Бирюка словят…
В пещеру вошла Анка.
— Ну, здравствуй!
— Анна Софроновна! Сестрица!
— Пришел?
— Прилетел. На парусах мчался. И вот пришвартовался к родному берегу.
— Хорошо. А кто это тебе лицо так расписал?
— Скажу, скажу. Значит, так… — продолжал Бирюк. — И в лесу, и в поселках фрицовни тьма-тьмущая. Ровно черви кишат. Трудновато дальше продвигаться. А хочется побольше выглядеть да вынюхать. Какой же это разведчик, ежели он ни с чем на базу возвернется? Пришлось трое суток в дупле просидеть. Ночью сплю, а днем высунусь и по сторонам зыркаю, на ус мотаю. А фрицы туда-сюда шмыгают и, видать, злые, аспиды. Думаю, наверное, не сладко им в горах, склизко, до перевала никак не доберутся, вот и злятся.
Гляжу, а у меня, как ни экономил, энзе кончился. В воде я не нуждался, кругом снегу много, а жрать нечего. Что делать?.. И не успел я мозгой пошевельнуть, как увидел старика в лесу. Он валежник собирал. Я тихонечко свистнул. Старик огляделся, заметил меня, подошел к дуплу. Оказалось, он охотник, а летом и по осени ягодой и лесной фруктой промышляет. Живет в халупке, в лесу, возле поселка Пятигорское. Старик и укрыл меня у себя в сарайчике.
Старик приносил мне еду и кипяток в кружке. Рассказывал, что немцы каждый день расстреливают у обрыва и пленных, и местных жителей. Закипела во мне злость, я и говорю ему, старику:
— Папаша, надо мне за дело браться. Надоело взаперти томиться. Когда поведут кого из наших к обрыву, скажи…
Это было вчера вечером… Лежу я под хворостом и слышу, кто-то в сарай вошел, тяжело дышит и этак тихо говорит: «Повели, сынок… Сначала трое двоих повели, а сейчас двое одного погнали… Раздетого погнали…» Это вот его, Паука, гнали. Схватил я свой карабин, поблагодарил старика за хлеб-соль и промеж деревьев, хоронясь за стволами, вслед… Смотрю: стоит Паук со связанными руками. Немцы автоматы на него направили. Где-то близко раздались короткие очереди из автоматов. Тут я из карабина два свинцовых плевка послал. Немцы упали. Я подбежал к Пауку, шепчу ему:
— За мной… за мной… — а он стоит, как обалделый. И только я развязал ему руки, слышу позади себя:
— Хальт!.. Хенди хох!..
Спасибо, голова моя, мигом дело, быстро сработала. Я пошел на хитрость: поднял руки, моргнул Пауку, будь, мол, наготове, повернулся к немцам. А они подают мне знаки: «Карабин брось»… Что-ж, хитрить, так до конца хитрить. Бросил карабин. Немцы подошли к нам… И тут я враз опустил руки, вцепился одному фрицу в горлянку. Но он, аспид, успел два раза садануть меня. Раз в зубы угодил, другой — в глаз. Тогда я так даванул, — он сжал в кулак пальцы, — что у него пузыри на губах показались.
— А второй? — спросила Анка.
— Я его прикончил, — сказал Паук.
— Здорово, — похвалил Краснов, жуя губами ус.
— Шинель-то у тебя не по размеру, — заметил Васильев, глядя на Паука.
— Как раз подвернулся под руку плюгавенький фриц.
— Да и времени не было выбирать, — сказал Бирюк. — Это не в магазине. Тут уж хватай, какая попалась, и уноси скорей ноги.
— Шинель подберем. А вот куда мы определим Паукова? — и Васильев посмотрел на Кавуна. — В охрану пока зачислим?
— Хай пока в охрану, — Кавун поднялся. — Ходимте до свого куреня. Хлопцям треба видпочиты.
— Пошли. Идем, Анка, с нами, — сказал Васильев.
Выйдя на свежий воздух, он спросил Анку:
— Как тебе новичок?
Анка пожала плечами.
— Мне его глаза не нравятся. В них или испуг, или… что-то… Трудно определить.
— Человека враз не розкуштуешь, — заметил Кавун.
— Это верно, — согласился Краснов.
Рокот авиамоторов в морозном воздухе почти не прекращался. Над горной полосой летали и советские и немецкие самолеты. Летали и днем и ночью. Партизаны были свидетелями не одного воздушного боя.