Анна Каренина. Черновые редакции и варианты
Шрифт:
Сергй Иванычъ и самъ не замчалъ, какъ принимались за истину самыя безсмысленныя, невозможныя извстія только потому, что вс хотли, чтобъ это была правда. Сергю Иванычу казалось очень естественно, что въ армію, гд нтъ одеждъ и пищи, гд дорогъ каждый кусокъ хлба, дутъ толпами дамы, что Генералъ Черняевъ производитъ князя въ короли и что отъ этаго восторжествуетъ славянское дло; что три дня сряду получаютъ телеграммы о томъ, что Турки разбиты на всхъ пунктахъ и бгутъ и на завтра ожидаютъ ршительнаго сраженія.
Ему казалось также естественно и не противно чувству то, что люди христіане, женщины христіанскія, для цлей христіанскихъ покупали порохъ, пули и посылали людей убивать себ подобныхъ и быть убиваемы; что въ войн за христіанство
И Сергю Иванычу вмст со всми, принимавшими участіе въ производимомъ террор, казалось, что это не могло быть ошибочно и дурно, потому что въ этомъ самомъ выражалась душа всего народа. Сергю Иванычу и не приходило въ голову, что народъ, всегда готовый на вс труды, лишенія и на смерть для совершенія своихъ судебъ, продолжая жить все тою же молчаливою и могучею жизнью, смиренно ждалъ, не заботясь ни о Сербахъ, ни о Черногорцахъ, твердо зная то, что у него только затмъ и есть правительство, Царь, чтобы оно ршало за него его государственныя дла, и что давно, еще, когда онъ по преданіямъ призвалъ братьевъ съ Рюрикомъ, имъ куплено дорогое ему право быть чистымъ отъ суда надъ ближнимъ и отъ чьей бы то ни было крови.
* № 194 (кор. № 123).
И вдругъ мгновенно представилась ему та минута, когда онъ увидалъ на стол казармы, посреди рабочихъ и станціонныхъ, ея прелестное, полное недавней жизни, безстыдно растянутое на стол, окровавленное тло и маленькую, энергическую руку ея, какъ она лежала на труп съ подогнутыми пальцами и осторожно, чопорно отодвинутымъ мизинцемъ; увидалъ закинутую назадъ голову и кроткое, жалкое въ своей уцлевшей красот лицо, ясно, какъ словами, говорившее ему: «Ты раскаешься, ты раскаялся; но мн жалко и тебя и себя. Но не воротишь...» И тотчасъ вслдъ за этимъ онъ вспомнилъ ту минуту, когда съ этою же самой старухой матерью, теперь глядящею въ окно, онъ въ первый разъ встртилъ ее тоже въ вагон. И онъ видлъ ее, какою она была тогда для него, неприступною, таинственною и прелестною, когда, оборотивъ на него свое незабвенное лицо, обвязанное блымъ оренбургскимъ платкомъ, она быстро пошла навстрчу брату.
* № 195 (кор. № 123).
— Какъ хорошо въ лсу, — сказалъ Сергй Иванычъ, отставая отъ другихъ и оставаясь съ братомъ. — Ну, что ты длаешь? — спросилъ онъ у брата.
— Да ничего особеннаго, какъ всегда, занимаюсь хозяйствомъ, — отвчалъ Левинъ. — Что же ты, надолго? Мы тебя давно ждали.
— Недльку, дв. Очень много дла въ Москв. Что, ты такъ, какъ князь, смотришь на славянское дло? — сказалъ онъ, улыбаясь и возвышая голосъ.
И довольно было этихъ словъ, чтобы то не враждебное, но холодное отношеніе другъ къ другу, котораго Левинъ такъ хотлъ избжать, опять установилось между братьями.
— А чтожъ князь? — сказалъ Левинъ, чувствуя, что ему неловко смотрть въ глаза брату.
— Да папа ужъ началъ спорить объ Сербахъ, — сказала Долли.
— Я не спорю, я говорю, что не понимаю, — сказалъ князь, [1836] отставая и смющимися глазами глядя на Левина, очевидно ожидая отъ него поддержки. — Я вотъ очень радъ встртиться съ вами, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Сергй Иванычу, — вы мн объясните то, что я не понимаю.
— То есть что же вы не понимаете?
1836
Зачеркнуто: — Князь говоритъ, что мы кричимъ, какъ лягушки передъ дождемъ, — все также спокойно улыбаясь, сказалъ Сергй Иванычъ.
— Нтъ, я не про васъ, я про газеты, —
— Я вотъ у Константина спрашивалъ, но онъ не умлъ мн растолковать, что такое братья Славяне и почему мы ихъ такъ страстно любимъ.
— Братья Славяне — это народы однаго съ нами происхожденія, одной вры, находящіеся подъ властью Турокъ, — совершенно серьезно отвчалъ Сергй Иванычъ.
— Но отчего же мы до сихъ поръ никогда ничего не слыхали про нихъ, только въ географіи учили?
— А это оттого, что мы всегда знали вс подробности о томъ, чего намъ не нужно знать. Мы знаемъ басковъ и ирландцевъ, а нуждъ своихъ братій не знаемъ.
Серьезный и спокойный тонъ, съ которымъ отвчалъ Сергй Иванычъ, смутилъ князя. Онъ не находилъ боле мста для возраженій и, главное, для шутки, которая въ его разговорахъ всегда бывала главнымъ орудіемъ.
— Да такъ, но отчего же мы такъ вдругъ вс возгорлись любовью? — сказалъ онъ.
— Оттого что узнали своихъ братьевъ и оттого что ихъ страданія возбудили наше сочувствіе, — сказалъ Сергй Иванычъ, взглянувъ на брата.
— То есть я думаю, — сказалъ Левинъ, которому было жалко смущеннаго князя, — что князь хочетъ сказать, что трудно предположить, чтобы мы вдругъ полюбили людей, которыхъ мы не знаемъ, и что тутъ есть много ненатурального.
— То есть почему же ты находишь, что ненатурально то, что народъ почувствовалъ свою кровную связь съ братьями и встрепенулся какъ одинъ человкъ?
— Я жилъ за границей, читалъ русскія газеты и думалъ, что въ самомъ дл вся Россія съ ума сошла отъ любви къ Славянамъ, и очень огорчался, что я ничего не испытываю, но, пріхавъ сюда, я успокоился. У насъ въ деревн никакого нтъ сочувствія.
— Нтъ, папа, какже нтъ? А воскресенье въ церкви, — сказала Долли, прислушивавшаяся къ разговору.
* № 196 (рук. № 101).
Въ комнат было прохладно, тихо. Въ далек, въ саду, были слышны вскрики Доллиныхъ дтей. Но Кити не хотлось спать. Напротивъ, какъ большей частью съ ребенкомъ у груди, она чувствовала всю свою душу, и самыя ясныя, несомннныя чувства поднимались в ней.
«Разумется, онъ все понимаетъ, — думала она про него. — Вотъ именно все то, что понимаетъ, старается съ такимъ трудомъ понять теперь Костя. Да, гости! Я и рада, что они пріхали, и боюсь за Костю», думала она.
Съ тхъ поръ какъ она полюбила Левина, она узнала его — узнала всю его душу. И она полюбила ее, потому, что знала и видла, что эта душа была хорошая. Но съ тхъ поръ какъ она вышла за него, по мр того какъ она боле и боле сближалась съ нимъ, она боле и боле удивлялась на [1837] т странныя черты, которыя были въ этой душ и такъ противурчили самой душ. Почему то онъ не врилъ, говорилъ, что не можетъ врить, иногда съ какой то злобой и гордостью говорилъ, почему это невозможно ему. Но зачмъ же онъ говорилъ про это, если это мучало его? И какже онъ могъ, бывши такимъ, какимъ онъ былъ, не врить? Во что же онъ врилъ? Вс эти вопросы много разъ приходили ей, но она никогда не длала ихъ ему. Она считала себя до такой степени мало умной и образованной, что она не позволяла себ ни съ кмъ, тмъ боле съ нимъ, котораго она считала такимъ умнымъ, говорить про это. Кром того, ей говорило внутреннее чувство, что про это не надо говорить. «Про это надо молчать, — говорила она себ. — Онъ такой же, какъ я, еще лучше, гораздо лучше меня. Стало быть, онъ христіанинъ. А если онъ говоритъ, что нтъ, то это дурная привычка, желанье спорить. Но это пройдетъ, это не важно, — думала она, — тмъ боле что въ послднее время, въ особенности посл родовъ, онъ сталъ больше и больше измняться».
1837
Зачеркнуто: ту мучительную неясность