Аннелиз
Шрифт:
Это застает ее врасплох. Возможно, вплоть до самого последнего времени она думала, что лишь половина похвал господина Нусбаума справедливы. Вторую их половину Анна объясняла состраданием или дружбой Нусбаума с Пимом. И вот явились доказательства, что он действительно говорил о ней с одним из литературных кумиров Анны… Это было удивительно.
— Когда речь заходила о вас, он не знал меры для превосходных оценок. Он был так вами увлечен, что, сказать по правде, я стала сомневаться. Откуда взялась у юной девочки зрелость, необходимая для создания произведений такого уровня, о котором говорил Вернер? Я думала, он преувеличивает.
Анна наклоняет голову.
— Мои странички?
— Да, из вашего дневника.
Сисси открывает свою сумку и вынимает из нее конверт с амстердамской маркой. В руках у нее горстка недавно напечатанных листов.
— Особенно поразил меня вот этот отрывок: «Несмотря ни на что, я все еще верю в доброту человеческой души. Для меня совершенно невозможно строить свой мир, основываясь на смерти, безысходности и хаосе. Да, мир все больше превращается в пустыню, да, все громче раскаты приближающегося грома, который нас убьет, да, велико горе миллионов людей, и все же, когда я смотрю на небо, я думаю, что все опять обернется к лучшему, что эта жестокость прекратится, что в мир вернутся покой и тишина».
Сисси поднимает взгляд и вздыхает.
— Удивительно. Замечательно и одновременно страшно. Просто удивительно.
— Откуда? — Анна открывает рот. — Откуда вы это взяли?
— Откуда? — Полуулыбка, легкая растерянность. — Что вы хотите этим сказать?
— Кто дал вам эти листочки?
— Они пришли с почтой. Их прислала ваша мачеха. Кажется, ее зовут Хадасса?
Анна почти лишается дара речи.
— Да. — Других слов она не находит.
— Она написала мне записку с объяснением, что Вернер дал ей мой почтовый адрес и попросил переслать отрывок из вашего дневника, чтобы я его прочитала.
Анна молчит. Она чувствует, как жилка пульсирует у нее на шее.
Сисси наклоняется и проводит рукой по конверту.
— Вот что я должна вас спросить. События, которые вы описываете на этих страницах, они все соответствуют действительности?
Анна моргает.
— Да, — отвечает она.
— Это дневник вашей жизни, как сами пишите. Ничего вымышленного в него не добавлено?
— Ничего.
— Хорошо, — со вздохом удовлетворения говорит Сисси. — Хорошо, и он должен оставаться таким. Дневником девочки, попавшей в самые тяжелые обстоятельства. Но также дневником девочки, поднявшейся над опасностью, победившей ее.
Анна молчит со слезами на глазах.
— Вернер был прав. Ваш дневник, Анна, — это сокровище. — Сисси мягко улыбается. — А теперь давайте обсудим будущее. Хорошо? По счастливой случайности я недавно связалась с одним заокеанским издателем. Они специализируются на литературе для юношества, и, думаю, могут заинтересоваться вами.
— Вы сказали, заокеанским?
— Да, это американская компания.
У Анны забилось сердце.
— Один из тамошних редакторов предлагает перевести на английский некоторые мои книги, — сообщает ей Сисси. — Но с этим можно подождать. Потому что, с вашего разрешения, Анна, я собираюсь послать ему машинописную копию вашего дневника. Что скажете?
Пим дремлет с газетой в кресле. Его очки сползли на кончик носа, волосы на висках побелели, губы чуть подрагивают
На кухне Дасса моет посуду после обеда. Большая суповая кастрюля побрякивает о края раковины. Дасса поворачивает к Анне голову. Значит, она вернулась?
— Вы посылали Сисси мои листки, — говорит Анна.
— Звучит как преступление. Разве ты не хотела этого? Разве Вернер тебе это не обещал?
— Как вы узнали, что мне обещал господин Нусбаум?
— Он мне сам рассказал. Как же еще? Он рассказал мне об этом за день до смерти. — Дасса пожала плечами, скребя дно кастрюли. — Это было достаточно просто. Он дал мне адрес. Я на время позаимствовала ваши листочки, перепечатала их в конторе и отнесла на почту.
Анна сглотнула ком в горле.
— Почему?
— А, понятно. Тебе не хочется быть мне обязанной, правда?
— Я просто спросила почему? Вы ведь никогда не скрывали, как меня презираете.
— Ну здесь ты все переиначиваешь. Это как раз Анна Франк никогда не скрывала, насколько она меня презирает. Но не важно. Я поступаю так, как считаю самым лучшим для себя, самым лучшим для твоего отца и для тебя тоже.
Она вытаскивает кастрюлю из раковины и ставит на стол, чтобы вытереть насухо кухонным полотенцем.
— Так вот, о твоем дневнике. Я знала, что Отто хранит его. Я не прочитала оттуда ни строчки, заметь, но в этом и не было нужды, чтобы понять: это была якорная цепь на его шее, которая его удерживает на земле. Помню, как он сжимал эту тетрадку в клетчатом переплете — словно сжимал обеими руками собственное сердце. Он не мог смириться с мыслью, что девочки, которая живет на этих страницах, больше нет. Вот почему он никак не решался отдать тебе этот дневник, хотя и мучился от того, что скрывает его от тебя. Он просто не мог отказаться от своих воспоминаний. Но потом наступил день, когда его дочь выловили из канала, и я подумала: хватит! Он не может скрывать от тебя дневник до бесконечности. Чувство вины доведет его до смерти.
Анна нахмурилась.
— Так это вы убедили его вернуть мне дневник?
— Я? Я не могла убедить его. Он согласился со мной, потому что понял, как следует поступить… И еще… ну, он надеялся таким образом отвлечь твои мысли. Надеялся, что ты перестанешь допекать его своей Америкой хотя бы на какое-то время. Дашь ему поспать спокойно ночь-другую.
Дассу прерывает озабоченный голос Пима:
— Что здесь происходит?
Взгляд Дассы метнулся от него к Анне.
— Все в порядке. Война между вами окончена, — говорит она. — Садитесь оба за стол! И мы либо развяжем этот узелок, либо его разрежем.
Сигаретный дым просачивается сквозь сумеречный свет, падающий из окон. Прошел час споров и разногласий. Наконец итог им подводит Пим.
— Ты решила, что с Амстердамом покончила. И со своим домом здесь. Со своей семьей и друзьями. Со мной. И со всеми. Ты намерена отбросить прошлое и уехать в Америку, чтобы опубликовать там самые сокровенные воспоминания об ушедших из этого мира людях, чтобы любой — еврей, нееврей, таксист, мусорщик, бакалейщик, домохозяйка, школьница — мог купить экземпляр книжки за несколько пенсов и судить нас всех, выносить приговор всем нашим слабостям и ошибкам, всем мелким ссорам и неудачам. Выставить нас на всеобщее обозрение.