Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

Она останавливается. Прижимает листки к груди. Господин Нусбаум сидит за прилавком с непроницаемым выражением. С минуту он разглядывает Анну, сложив перед собой руки. На его лице тень. Но вот скрипит стул: Нусбаум наклоняетмя к ней и негромко говорит:

— Сколько вам было лет, — начинает он, — сколько вам было лет, когда вы это написали?

— Пятнадцать, — отвечает она. — Мне было тогда пятнадцать. Это было последнее, что я написала до того, как пришли гестаповцы.

Он вздрогнул и качнул головой.

— Я понимаю, это звучит по-детски, — говорит она.

— Нет, Анна. Не по-детски. Возможно, наивно. С некоторой долей наивности. Но ни в коей мере не по-детски.

— Значит, — она набирает ртом воздух, — вы считаете,

что это не так уж плохо?

К ее удивлению, он смеется, хотя тень по-прежнему лежит на его лице.

— Не так уж плохо? Для меня честь услышать то, что вы мне прочитали. Вы, уважаемая Анна Франк, нравится вам это или нет, настоящий писатель.

Анна от волнения переводит дух. Мучительная вспышка радости пронзает ее.

— Спасибо, — говорит она, — спасибо вам за эти слова. Но на самом-то деле я просто еврейская девочка, которую немцы забыли отправить в газовую камеру.

— Вот-вот, именно это я имею в виду. Именно поэтому я советовал вашему отцу отпустить вас в Америку. Чтобы вы освободились от этой раны.

— Вы так ему и сказали?

— Сказал. И в тех же выражениях. К несчастью, у него на этот счет другие мысли. Но даже Отто Франк может переменить свое мнение.

— Не очень часто, — говорит Анна, покачав головой. — А что, если он прав? Если Америка просто проглотит меня? — Ей овладевает глубокая печаль. — На самом-то деле… на самом деле я слабая. Слабая и напуганная. А все мое так называемое писательство… Все эти листки… Все слова… — Она набирает в легкие воздух. — Я не уверена, что узнаю себя в них.

Она вздыхает. Опускает глаза.

— Та «я», о которой я читаю в своем дневнике, для меня теперь словно кто-то другой. Иногда она пугается, часто тревожится, по-детски мелодраматична. Но при этом и уверена в себе, сильна, решительна. Полна надежды. А я сейчас — только бледная ее тень. Двойник.

— Анна, — господин Нусбаум покидает свое кресло, словно готовясь приблизиться к ней.

— Нет, пожалуйста, дайте мне закончить. — Она смахивает набежавшую слезу. — Я хочу быть писателем, господин Нусбаум. Хочу. Это не переменилось. И может быть, у меня есть какой-то талант, но, боюсь, этого недостаточно. Я считаю, что должна рассказать свою историю, это мой долг — иначе зачем я все это вынесла? Но что, если я слишком слаба или слишком труслива, чтобы справиться с этим? — Продолжает она уже сквозь слезы: — Нас было восемь. Вернулись только Пим и я. Это так трагично, а я не хочу писать трагедию. Я хочу написать историю нашей жизни, а не историю смерти.

Господин Нусбаум обнимает ее, и ей становится чуть легче в этих хрупких объятиях. От Нусбаума осталась только горстка костей, обтянутых кожей, но и в ней она находит опору.

— Это очень глубокое чувство, Анна, — тихо говорит он.

Она только качает головой. Сглатывает рыдания. Она чувствует себя очень уязвимой, растерянной. Словно открыла слишком много. Мягко отстранившись от Нусбаума, она опускает взгляд и пытается успокоится. Возвращает свои листки в дешевенькую картонную папку.

— Нет, господин Нусбаум, здесь нет глубины, — говорит она. — Напротив, почти все мои мысли поверхностны. Пим, наверное, прав. Кто возьмется публиковать хоть что-то из этого.

— Ну, — говорит господин Нусбаум, — вообще-то…

— Вообще-то?

— Кое-кто не прочь прочитать то, что вы написали, Анна. Кое-кто со значительно более прочными связями с издателями, чем мои прежние. Связями не только здесь, в Нидерландах, но также во Франции, Великобритании. И даже, я бы сказал, в Америке. — Анна выжидательно на него смотрит. — Попробуйте догадаться, кого я имею в виду?

— И кого же?

— Сисси, — объявляет он.

Анна переводит дыхание. Сисси ван Марксфелдт! Вдохновительница ее дневника.

— Я конечно же ничего не хотел вам говорить, помня, как вы были разочарованы, когда она не поехала к вам в день рождения, но потом я ей о вас написал и только что получил от нее ответ. Она согласилась,

чтобы я послал ей кое-что из вами написанного.

— Неужели это правда? — спрашивает Анна. От этой новости у нее кружится голова.

— Да, — радостно подтверждает господин Нусбаум. — Конечно, она ничего не обещает. Но я думаю, она заинтересуется вашим дневником. Она — настоящий писатель и понимает, какая борьба происходит в душе автора. Жизнь художника может протекать в замкнутом пространстве. Но вы должны знать, что не одиноки. Я всегда буду вам помогать. Буду делать все, что в моих силах.

Глаза Анны увлажняются.

— Я не понимаю, господин Нусбаум, — шепчет она. — Почему? Почему вы принимаете такое участие во мне, в том, что я нацарапала на бумаге?

Улыбка господина Нусбаума становится призрачной.

— Почему? Потому что, дорогая моя Анна, в вас заключено все будущее, что у меня осталось.

Вечером в пятницу Дасса приготовила субботнюю трапезу.

Закутавшись в шаль, она проводит руками круг поверх зажженных свечей. И прикрывает глаза перед тем, как произнести благословение.

— Барух Ата Адоной Элоэйну Мелех а-о-лам, ашер кидшану бе-мицвотай ве-цивану леадлик нер шель шабат.

Анна тоже закрыла глаза. Способна ли она еще молиться?

Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас Своими заповедями и повелевший нам зажигать субботнюю свечу.

Открыв глаза, она в колеблющемся свете свечей видит Марго в свитере с желтой звездой.

На следующий день рано утром кто-то стучит в их входную дверь. Анна, еще в пижаме, слышит стук в своей спальне. Она лежит в кровати и разглядывает трещинку в штукатурке потолка, когда Пим произносит имя господина Нусбаума.

— Извините за внезапное вторжение. — В голосе господина Нусбаума чувствуется напряжение. — Но, получив с утренней почтой это письмо, я не знал, к кому мог бы пойти.

— Что такое? — Анна вбегает в комнату в наброшенном халате. — Господин Нусбаум? Что случилось?

Нусбаум смотрит на нее, но, похоже, видит все как в тумане. Во всяком случае, на вопрос Анны, взглянув на письмо в руке Нусбаума, отвечает Пим.

— Господина Нусбаума депортируют, — говорит он. — В Германию.

Проходит час, и после нескольких телефонных звонков один из товарищей Пима по Аушвицу уже сидит на честерфилдском диване, который привезли Пиму от одного мебельщика в Утрехте. Это адвокат Розенцвейг, долговязый узколицый мужчина в мешковатом костюме. Он лыс, глаза с набрякшими веками смотрят из-за круглых очков. Из-под манжеты выглядывает край фиолетового лагерного номера. Приготовленная Дассой чашка кофе стоит на его костлявом колене, и он придерживает ее рукой. Анна оделась и причесалась, заколов волосы сзади. Она курит и смотрит, как дым от ее сигареты поднимается к потолку. Адвокат Розенцвейг прибыл к ним уже хорошо осведомленным о деталях дела. По его словам, в Неймегене на востоке Нидерландов уже организован международный лагерь. Он размещен в бывших армейских казармах, ныне известных как Мариенбос. Сюда по решению правительства свезли всех немецких беженцев, теперь проходящих под наименованием представители нации противника, включая некоторое число евреев, родившихся в Германии. Эта акция, как сказал Розенцвейг, является частью программы отторжения земель, которую Нидерландский комитет по территориальной экспансии проводит под лозунгом «Oostland — Ons Land» [19] . Они намерены захватить приличный кусок германской территории, очистив ее от этнических немцев.

19

«Земля на Востоке — наша земля» (нидер.).