Аннелиз
Шрифт:
— Что ты хочешь сказать, Пим? Почему ты еще не ушел? Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, Анна, — уверяет он. — Просто я слышу, как ты полночи стучишь.
— Я работаю, — говорит она. — Извини, если я мешаю тебе спать.
— Речь не обо мне. — Пим хмурится. — Это тебе нужно отдыхать, а ты губишь свое здоровье. А сейчас ты еще заявляешь, что хочешь бросить школу.
— Есть вещи поважнее сна и намного важнее школы. Я хочу издать свой дневник, Пим, — говорит Анна. — И сейчас печатаю черновик. Хочу написать на его основе книгу.
Руки Пима падают на колени, и он тяжело вздыхает.
— Анна, — говорит он, покачав головой, а потом повторяет ее имя, словно в нем одном заключена вся проблема. — Дочка,
— Кто-нибудь найдется, — возражает она. — Если я приведу его в порядок. И переделаю в настоящее повествование.
— Боюсь, ты только навредишь себе. И будешь ужасно разочарована. Спроси у Вернера Нусбаума, ведь он десятки лет был связан с издательским делом. Спроси, скольким авторам давали от ворот поворот.
— Многим, я не сомневаюсь. Но это не означает, что я не должна пытаться. Кто-нибудь заинтересуется книгой о жизни тех, кто скрывался от немцев в убежище.
— Думаешь, сейчас люди хотят об этом читать?
— Все, о чем я написала, было на самом деле.
— Да, было. Но только подумай, что ты предлагаешь. Я первый признаю, что эта жизнь, которая длилась двадцать пять месяцев, не всегда была окрашена в розовые тона. И все мы не были идеальными. У тебя зоркий глаз, Аннеке, но ты судишь людей слишком строго, а иногда — жестоко.
— Так вот в чем дело! В том, что правда выйдет наружу. Тебя пугает не то, что никто не захочет издать эту книгу, а то, что кто-то ее издаст. И ты явишься в неприглядном виде.
— Не только я, Аннеке. Но я вот что хочу тебя спросить. Если ты так уверена, что евреев до сих пор повсюду преследуют, даже здесь в Нидерландах, тебе действительно хочется выставить на всеобщее обозрение самые сокровенные моменты нашей жизни?
Анна хмурится.
— Подумай о своей матери, — говорит ей Пим. — Представь ее себе такой, какой она описана в этом дневнике. — Он смотрит на дочь с сочувствием. — Ведь там много неприятного и несправедливого. Ты в самом деле хочешь, чтобы мир воспринимал ее такой вздорной, черствой и малоприятной, какой ты ее иногда там представляла?
У Анны нет на это ответа. Пим перекладывает салфетку с колен на стол.
— Я вернул тебе дневник потому, что он носит личный характер, и посчитал это правильным. Но у тебя нет права выставлять на публику боль и страдания всех, кто скрывался в Убежище: многих из них уже нет в живых, и они не могут дать тебе на это согласия. Вот почему я должен проявить твердость. Твой дневник публиковать нельзя!
Анна вскакивает на ноги, словно внутри у нее загорелся огонь.
— Как ты смеешь, Пим? Ты говоришь так, словно мой дневник принадлежал и принадлежит тебе и ты можешь возвращать его мне или не возвращать, издавать или не издавать. Я знаю, ты его боишься! Если дневник будет опубликован, ты больше не сможешь считать себя главным среди тех, кто скрывался вместе с нами.
— Я никогда так не считал!
— Неужели? А кем ты себя считал?
— Это несправедливо! — Лицо Пима порозовело. — Это абсолютно несправедливо. Кто-то ведь доложен был взять на себя роль лидера. Думаешь, ее мог бы взять на себя Герман ван Пеле? Или Фриц Пфеффер? Восемь человек, набитые в одну квартиру, день за днем трущиеся друг о друга. У меня не было иного выбора. Никакого! И не думай, что эта роль мне давалась легко.
Видно, что Пим рассержен, его щеки пламенеют, и Анна спасается, бежит в свою комнату. Она слышит, что он зовет ее, но захлопывает за собой дверь.
А там в своих тифозных тряпках ее уже поджидает Марго.
Значит, ты и отца хочешь оттолкнуть от себя? Скоро, кроме меня, у тебя никого не останется.
— Заткнулась бы ты! — Анна бросается на кровать и закуривает, ее руки дрожат от гнева. — Это ты сказала, что я должна выжить. Это ты помнишь? Так вот, я всего-то хочу, чтобы и наша история не умерла.
Грудь Марго сотрясает кашель.
Это действительно всё?
— Не понимаю, о чем ты.
Ах, вот как? Ты жалуешься, что Пим утаивает от тебя правду. Но сама по отношению к нему делаешь то же самое, разве нет?
Анна поворачивается к ней со слезами на глазах.
— Я не хотела этого делать, Марго, — в отчаянии шепчет она. — Я совсем этого не хотела.
Но вокруг никого.
На следующее утро она не отвечает на стук Пима в ее дверь. Притворяется, что не слышит, как он ее зовет, и, дождавшись, когда квартира опустеет, идет в ванную. Вода чуть теплая. Она намыливается мылом, подаренным господином Нусбаумом. В ванне так приятно. Так уютно. Она уходит под воду с головой, чувствует, как вода обволакивает ее со всех сторон. Всего несколько пузырьков кислорода. Вот и всё, что отделяет ее от ангела смерти. Но затем она поднимает голову над поверхностью и хватает ртом воздух.
…стоит мне притихнуть и стать серьезной, как все подумают, что я разыгрываю какую-то новую комедию, и мне остается только выйти из положения с помощью шутки; я уж не говорю о собственном семействе, те-то определенно решат, что я заболела, заставят глотать таблетки от головной боли или успокоительное, будут смотреть мне горло и щупать лоб, нет ли жара, спросят, как насчет желудка, прочтут нотацию за то, что я хандрю, и уж таких приставаний я не выдержу, вспылю, мне станет грустно, и в конце концов мое сердце снова перевернется, повернется плохой стороной наружу, хорошей вовнутрь, и опять я буду беспрестанно искать средство, как мне стать такой, какой мне очень хотелось бы быть и какой бы я могла быть, если бы… в мире не было других людей.