Аннелиз
Шрифт:
— Может быть.
— Вы раввин.
— Многие раввины погибли. Большинство.
— Может быть, Бог вас не заметил?
— Вы думаете, в Аушвице решения принимал Бог?
— Вы считаете, нет? Разве не Он правит Вселенной?
— Я не могу винить Бога в газовых камерах, — говорит он. — Их построили люди. И убивали в них люди.
— Так вы не думаете, что существовала какая-то причина, по которой вы остались в живых? А другие раввины — нет? Может быть, это потому, что вам предназначено совершить нечто важное?
— Возможно, поговорить с вами.
Анна качает головой.
— Это не смешно.
—
— А вы знаете, почему выжила я? — спрашивает она.
— Вы мне это скажете?
— Нет. Я задаю вопрос. Может, это была ошибка? Что, если Бог выбрал не ту девочку Франк?
— Могу только повторить, что я не в силах объяснить Его ход мыслей. Я не понимаю Его целей. Нам это знать не дано. Но одно могу сказать: поскольку вы выжили, у вас есть долг.
— Перед мертвыми, — говорит она.
— Нет, перед живыми. Перед вами. Перед вами самими. Ваши близкие погибли, и вы обвиняете их в этом. Вы обвиняете Бога, обвиняете отца, обвиняете саму себя. Я это знаю. Но так не может продолжаться. Нельзя жить яростью или горем. Сколько бы вы ни воображали, что такое возможно, на самом деле это не так. Вы не можете существовать, исключив радость из каждого прожитого дня. Вы уцелели в лагере? Благодарите Господа! А теперь вам нужно выживать в течение всей оставшейся жизни. И не просто выживать. Вы должны научиться быть счастливой, Анна. Вы должны научиться прощать.
Анна курит и некоторое время молчит. Потом говорит:
— Моя сестра. Ее звали Марго. Она собиралась совершить алию. Стать акушеркой и принимать новорожденных в Земле обетованной.
— И вы посчитали это… Прекрасным? Смешным?
— Наверное, и тем и другим, — говорит она. — Не знаю. Но это еще одна причина, по которой ей следовало остаться в живых.
— Вместо вас?
Анна не отвечает.
— Я бы отдал свою жизнь за жизнь жены, — говорит раввин. — Если бы я мог отдать свои пальцы или руки, я бы сделал это. Насколько легче быть мертвым. Освободиться от ответственности за продолжение жизни. Но не таков путь мира, Анна. Вы должны это знать. Другие умирают. Мы живем. Лучшее, на что мы можем надеяться, — это сделать из себя что-то. И помогать другим. И противиться гневу, страху и чувству вины. И двигаться вперед, делать дело своей жизни.
— Но что, если… — Анна замолкает и вглядывается в дым своей сигареты. — Что, если я не смогу, рабби? Не смогу продолжать дело жизни? Вас послушать, так это кажется легким выбором.
— Вам так показалось? — спрашивает раввин. — Тогда я прошу меня извинить. Да, это — выбор. Но я не хотел, чтобы он показался легким. — Он гасит сигарету. — Думая о будущем, я изо всех сил стараюсь найти компромисс. Оно должно быть таким, каким его желает Бог, и при этом таким, каким мы его сделаем, исходя из нашего понимания Божьей воли. — Раввин внимательно смотрит на Анну. — Вам знакомо понятие тикун олам?
Анна молчит.
— Тикун олам, — повторяет раввин. — Это некая тайна. Но я бы определил ее как «исправление мира».
Анна качает головой.
—
— Исправление мира — это долг еврея, — говорит раввин. — А вот этот вопрос «как?» мы должны себе задавать и сами же на него отвечать. Я, во всяком случае, могу сказать: мы должны научиться смирять наш гнев, должны верить в абсолютную красоту Божьего творения, мы должны впустить в нашу жизнь покаяние и мы должны прощать. Даже когда мы этого не хотим. Даже если мы не чувствуем покаяния и прощения в наших сердцах. Особенно тогда. Наш долг исправлять ущерб, который мы нанесли миру, и тем самым исправлять вред, нанесенный нам.
Анна смотрит на свою тлеющую сигарету, на этот красный огонек. Исправление мира? Она не хочет это показать, но слова раввина каким-то необычным образом проникли в ее сознание. И какая-то скрытая ее часть отвечает на них крупицей надежды.
В эту ночь ей приснился Бельзен, где ее поджидает Марго. Обезвоженные тифом, они лежат вместе на грязном тюфяке. С приступом кашля из Марго уходят последние мгновения жизни.
— Прости меня, — шепчет Анна. — Пожалуйста, прости меня, — умоляет она.
32. Правда
Правда — это тяжелое бремя, нести которое берутся немногие.
Анна взбегает по ступенькам, сдвигает книжный шкаф и входит в Убежище. Она снимает туфли, чтобы скрип половиц не выдал ее. Неизвестные люди в черных костюмах снова появляются в кабинете Пима. Она уже слышит негромкие голоса внизу, ложится на пол и прижимает к нему ухо, чтобы понимать, о чем идет речь. Рядом с ней появляется Марго, она тоже прижимает ухо к полу. Ее лагерные тряпки завшивлены, она жалуется:
Анна, я не слышу их. Я не слышу их. О чем они говорят?
Анна в ярости, на ее глазах слезы.
— Они говорят, — шепчет она, — они говорят, что наш отец — коллаборационист.
К этому времени люди в черных костюмах уже закончили. И пока Пим провожает их на лестничную площадку, Анна проникает в его кабинет и устраивается в одном из кресел на теплом еще сиденье. Когда Пим, вернувшись, застает ее здесь, он останавливается как вкопанный. Его дыхание учащается. Возможно, солдат, дремлющий в нем, почувствовал засаду.
— Анна? — осторожно говорит он. — Анна, что случилось?
— Я все слышала, — говорит она, безучастно глядя перед собой.
— И что это означает? То, что ты слышала все?
— Ты сам знаешь. Я услышала правду, Пим. Я лежала наверху, приложив ухо к полу, и я услышала правду. Ты притворялся, что это всего только деловые контакты. Бюрократические проблемы.
— Так и было всегда.
— Я боялась, что тебя хотят депортировать как немца, но ведь они приходили сюда не поэтому, так, Пим? Они приходили потому, что мы поставляли товары вермахту.