Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Петере ушел, и Дзержинский остался один. Больше всего тревожило то, что удалось скрыться Савинкову.
А ото значит - со дня на день жди неприятностей. Он не из тех, кто складывает оружие после первой неудачи.
Несомненно, зачинщиков, попавших в руки ВЧК, придется расстрелять. Этого требуют интересы защиты революции. Лучше расстрелять троих, чем потом быть вынужденными расстреливать триста, когда контрреволюционеры пойдут в атаку.
Итак, беспощадность к истинным, убежденным, непримиримым врагам. Иной подход к заблудившимся,
Или вот еще допрос арестованного. Сергей Михайлович Огранович, восемнадцати лет. Подтверждено, что случайно зашел в квартиру, где чекисты производили обыск. Окончил гимназию с золотой медалью. Все свободное время проводил в публичной библиотеке, рылся в исторических архивах. Ни один из арестованных не изобличает его.
Дзержинский взял ручку, размашисто написал:
"Сергей Мих. Огранович при посещении мною Таганки заявил, что может дать слово, что против Советской власти выступать не будет. По всему делу видно, что он не принимал участия в белогвардейской организации. Это только что окончивший гимназию молодой человек. Предлагаю немедленно освободить. Ф. Дзержинский".
Дзержинский щелкнул выключателем, раздвинул плотные шторы. Рассвет тихо заструился в оживших окнах. Солнце еще не взошло, но его предвестник алая полоса на востоке разгоралась все ярче и ярче. Свежее сияние рассвета омолодило старые дома.
Дзержинский отошел от окна, на вешалке, там, где висела его шинель, увидел матросскую бескозырку, на ней отчетливо выделялась надпись: "Стерегущий".
"Он же никогда не был матросом, Илюша Фурман, - вновь подумал Дзержинский, чувствуя, как острые льдинки жгут сердце.
– И усы не успел отрастить..."
Дзержинский снял бескозырку с вешалки, долго смотрел на нее, словно перед ним было что-то живое.
"Стерегущий"... Хорошее слово. В нем - сущность работы чекиста..."
Дзержинский подошел к столу, перевернул листок календаря. Там было помечено: "Завтра - оказия". Он едва не забыл, что завтра можно будет, воспользовавшись оказией, передать письмо Софье Сигизмундовне в Швейцарию. "Завтра" - это уже сегодня. Надо написать хоть несколько строк.
Дзержинский взял ручку. Перо стремительно понеслось по бумаге.
"Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время - это одно непрерывное действие...
Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать- ко все более решительным мерам. Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля - бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным...
Физически я устал, но держусь нервами, и чуждо мне уныние.
Поезд прибывал в Казань днем. Веселый дождь хлестал по стеклам вагонов, будто отважился пробить их насквозь. Дома, примыкавшие к привокзальной площади, утонули в звенящей воде. Дождь разогнал людей с перрона. Чудилось, он смыл все - птиц с деревьев, пыль со старых крыш, следы людей с мостовых.
Пассажиры с неохотой покидали душные, обжитые вагоны, сдаваясь в плен дождю. Сзади напирали, и передние, вдруг решившись, прыгали в пенящиеся лужи.
Следуя их примеру, Калугин и Мишель побежали к дверям вокзала. Там быстро образовалась пробка, и они с трудом протиснулись в до отказа переполненный зал ожидания.
– Все, - сердито пробурчал Калугин.
– Воды полные сапоги. Как на палубе в штормягу.
– У меня тоже, - утешил его Мишель.
После опьяняюще чистого, промытого ливнем воздуха казалось, что их заперли в какой-то плотный, непроницаемый смрадный ящик. Нечем было дышать.
– Двинули на улицу, - предложил Мишель.
– Все равно уже вымокли.
Калугин покосился на огромное, в грязных подтеках окно вокзала и стал пробиваться к выходу. Мишель устремился за ним.
Дождь поутих, но улицы еще звенели стремительными ручьями. Над вымытыми, блестящими крышами заголубело чистое небо. Вечер обещал быть спокойным и теплым.
На привокзальной площади не оказалось ни одного извозчика - их расхватали испугавшиеся дождя пассажиры. Лишь одна дряхлая кляча, запряженная в ветхую повозку, жалась к покосившемуся забору. Прислонившись к мокрому, облезлому крупу лошади, стоя дремал возница-татарин.
– Повезешь?
– спросил Калугин, подходя к нему и отчаянно хлюпая дырявыми сапогами.
– Близко - повезем, далеко - не повезем, - уныло откликнулся возница, заморгав блеклыми старческими глазами.
– Конь кушай хочет. Овес - нет, сено - нет.
Вода есть, воздух есть. Помирать будем скоро...
– - Гостиницу "Сарай" знаешь?
– спросил Калугин.
– "Сарай"?
– бесстрастно переспросил возница и вдруг оживился, будто окончательно сбросил с себя остатки дремоты.
– "Сарай" Москва знает, Париж знает, Нижний Новгород знает. Мусса много господ "Сарай"
возил...
– Вот что, татарская морда, - жестко сказал Калугин: он уже входил в роль белогвардейского офицера.
– Мне твои басни слушать недосуг. Вези в "Сарай", да поживее!
Возница суетливо полез на облучок. Калугин и Мишель вспрыгнули на повозку, Кляча, вздрогнув, силилась натянуть постромки. Возница отчаянно хлестал ее по мосластому боку. Мутная россыпь брызг обдала их лица.
Наконец кляча стронула повозку с места и медленно застучала копытами по мокрым камням. Калугин снял сапоги и вылил из них воду.