Ассы в деле
Шрифт:
– Отвечаю - ты была права, он извращенец, и вообще имей в виду - горят пары, а не сам бензин.
– Так мы ничего не добьемся, - в отчаянии произнесла Нина.
– Вокруг одни идиоты.
Она спохватилась, поймав суровый взгляд Боузера. Возникло неловкое молчание, которое прервал капитан:
– Да всё просто, девочка. Он имел в виду тебя. Коломбина - это ты. По крайней мере, он так считает. Ты согласна?
– Конечно! Почему нет! Как я сама не догадалась. Он прислал робота, то есть с его шовинистической точки зрения - куклу, чтобы она передала мне еще одну. Он считает
– Его. Не забывай, это маньяк, - продолжал Говард.
– А маньяки - народ самонадеянный и тщеславный. Он считает, что подстроил всё так, чтобы ты поступала по его разумению. Он - повелитель марионеток. Характер его - маниакально депрессивный - значит периоды депрессий прерываются минутами, а то и часами душевного подъема и активности. Мы можем определить амплитуды изменений и это поможет нам вычислить его следующие шаги. Впрочем, в ближайшее время он будет...
Говард ненадолго замолчал. Взгляд его остекленел.
– Буудеет, - растягивая буквы, произнес капитан, - уже по ту сторону радуги. Заяц, Деревянный Друг, Зеленовласка, нам не успеть! Придется вызвать Чхи-Волшебницу!
В подвале, как ни странно, было тепло, светло и сухо. Витал запах приятного дорогого одеколона, пока Воннелу не сломали нос.
С детства Воннел боялся боли, даже больше чем темноты. Потому он два раза в день чистил зубы и избегал конфликтов.
Кровь на белой перчатке, надетой на тонкую руку несостоявшегося пианиста (хотя, кто знает), создавала красивый рисунок. Воннел попытался сосредоточиться на нем и не думать что ему говорят.
– Дочь. Моя любимая, родная дочь чуть не пала жертвой этого маньяка и его сообщника, - говорил это еще один единорог, чуть менее стройный, чем другие, а по единорожьим меркам страдающий серьезным ожирением. Он расхаживал по комнате, перед привязанными к стульям Воннелом и Питером, а балетного телосложения детина после каждого кивка начальства, отвешивал тумака то одному, то второму пленнику. Сквозь решетчатое окно за процессом наблюдали акации.
Тут в комнату вбежала сама виновница действа. На ней было ночное платье. Воннел видел ее, конечно, впревые.
– Ну, зачем!
– взмолилась Она, - Зачем ты пришел сюда!
– Потому что я люблю тебя, - громко зашептал Питер.
– Дурак. Какой же ты дурак.
– и посмотрела на отца, - Папа, я хочу чтобы ты его отпустил. Немедленно.
– Еще чего. Сначала я выбью из него всю дурь, чтобы он больше не возвращался, а потом, на всякий случай, закопаю в саду. Для надежности.
– Зачем, зачем? Зачем ты вернулся, дурак.
– сказала Грейс и по ее щекам потекли серебристые слезы.
– Я люблю тебе, - снова прошептал Питер, да так громко, что лепестки акации дрогнули. А может, то было совпадение.
– Любовь. Ты болен, бедненький. Папенька, я всё решила, я выйду за него.
– Да ты сума сошла!
– взревел отец.
– Так ты меня любишь?!
– засиял Питер.
– Нет, но это единственный шанс спасти тебе жизнь.
Лицо его снова потухло:
– Так не пойдет. Я против брака не по любви.
– Тогда отец убьет тебя.
– Пусть так. Я все равно не жилец.
– Почему?
–
– встрял Воннел, - Так она не в курсе?!
Тогда Питер потратил десять минут от оставшихся шести дней, рассказывая о своей беде. Все это время Грейс сидела перед ним, роняя слезы, из глаз которые от этого совсем не краснели, потому что это нарушило бы ее красоту. Она гладила его пальцы и тихо шептала - "бедненький, бедненький, бедненький".
Потом она встала и решительно повернулась к отцу:
– Ну, вот что. Ты должен немедленно отпустить его.
– Да, и меня, - напомнил Воннел.
– Ни за что, - отрезал отец.
– Если ты этого не сделаешь, клянусь, я выйду замуж за какого-нибудь полотера.
– У нас уже сто лет нет полотеров.
– Я попрошу кого-нибудь стать полотером и нарожаю ему кучу маленьких детишек-полотерщиков.
– Да с какой стати я должен верить этому проходимцу? Он думает только о нашем семейном богатстве. Ты знаешь, скольких трудов стоило твоему прапрадеду поднять этот бизнес? Подкупы, убийства, уплата налогов.
– Папа, он все равно умрет. Но лучше снаружи, чем у тебя в подвале. То, что ты делаешь - негуманоидно.
Она подошла к отцу, схватила его за воротник, и в иконописном снопе света шедшем из окна, и заставлявшем сиять ее тонкое ночное платье, Воннел увидел как она прекрасна на фоне теперь уже точно толстого и обрюзгшего папаши.
– Папенька, я клянусь тебе - я уйду и ты больше никогда меня не увидишь.
Отец отводил глаза, искал взглядом помощи у охранника, что-то бубнил под нос. Было видно, что он колеблется, и вот-вот согласится.
И тут что-то в голове у Воннела щелкнуло.
– Мой друг соврал. Он не болен. Это я всё придумал, чтобы заставить вас если уж не полюбить, то хотя бы сострадать.
Господин посол быстро пришел в себя, подтянулся и рявкну:
– Ну всё, они остаются. Оба.
А потом он коротко кивнул помощнику, тот как следует размахнулся и отключил Воннелу свет, запахи и всё остальное.
Времени у нас совсем немного, мадам, и потому я прошу вас простить меня за некоторую сумбурность. Память, она как ласкутки, да и вообще некоторые вещи должны быть рассказаны не в фабульном порядке.
Итак, мне было четырнадцать, о моём происхождении уже никто не вспоминал - с окончания войны минуло девять лет, мой покойный отец был её героем, а о происхождении матери я помалкивал. Времена пошли зажиточные, люди думали о деньгах, машинах, акциях. И даже новость о Воссоединении, прошла как-то вторым планом на фоне мещанской суеты вчерашних оборванцев. Так говорил наш учитель, Гаус, и он был прав. Он сказал, что мы не замечаем нового, пока не становится слишком поздно.
И вот спустилось с небес зло, о котором мы разве что в книжках читали. Я прекрасно помню тот день когда в набитом до отказа зале, стоя на ципочках, я восхищенно впитывал убогую документалку "Прибытие крейсера второго класса "Гинденберг" на станцию Оберон 16". То ещё было зрелище, для нас, неискушенных. Это уже потом я понял, что смотрели мы жуткую пошлость в которой не было ничего хорошего, кроме изначально грамотно поставленных камер и запахоидов.