Авдотья, дочь купеческая
Шрифт:
— Граф Платон Алексеевич Лыков, вам срочное донесение. Кроме того, передаю устное приглашение, как главе рода, явиться к генерал-губернатору завтра в двенадцать дня. Позвольте откланяться, — выпалил посланник, вручил растерявшемуся Платону толстый конверт, козырнул, развернулся и вышел. Раздался стук его каблуков из коридора, а вскоре, с улицы, стук копыт. Платон вскрыл конверт, сорвав сургучную печать. Там оказалось два листа. Пробежав бегло глазами текст, Платон посмотрел на замерших Дуню с Глашей и потрясённо произнёс:
— Это война.
Глаша ахнула и опустилась в кресло. Платон тоже присел, протянув послание жене. Дуня прочла внимательно оба документа, после чего обратилась к побледневшему дворецкому, так и стоящему в дверях:
— Иди к отцу Ионе. Пусть звонарь набат бьёт, людей собирает.
Вновь над имением Лыково-Покровское зазвонил колокол. Тревожно, глухо зазвонил-застонал, словно война своим ледяным дыханием выморозила из него душу и жизненную силу.
Глава восемнадцатая. Тревожные дни
Только недавно было многолюдно в имении на праздник Вознесения Господня, а вновь на площади перед господским домом собралась толпа. Но сейчас не возвышенно-праздничное настроение царило вокруг, а напряжённо-тревожное: в набат не бьют почём зря.
Дуня, Платон, Глаша, старый священник стояли, молча, на невысокой парадной лестнице. Дуня оглядела перешептывающихся людей и выступила вперёд, спустившись на ступеньку вниз. Бумаги с гербовыми печатями в её руке подрагивали, но голос, когда заговорила, зазвучал ясно и твёрдо.
— Беда пришла на нашу землю, люди добрые. Большая беда — война. — В толпе дружно охнули. Раздались восклицания: «Да кто это? Да как же? Ой, что деется!» Дуня, выждав, пока станет вновь тихо, продолжила: — Наполеон Бонапарт во главе сильной армии вторгся в наши земли и продвигается вперёд. Враг вероломно презрел мирный договор и заручился помощью союзников. Наши воины доблестно сражаются, но вынуждены отступать под натиском проклятых французов. Одним им против мощи такой сложно выстоять. Сам Государь-Император за помощью обращается ко всему народу Российскому. Вот, манифест свой разослал.
Дуня подняла бумагу, демонстрируя царскую печать. В толпе вновь зашумели.
— Читай уж, матушка барыня, послушаем, что царь-батюшка сказал! — выкрикнул кто-то из мужиков, не выдержавший паузы.
— Слушайте, — произнесла Дуня и принялась зачитывать манифест: — …Неприятель вступил в пределы Наши и продолжает нести оружие свое внутрь России, надеясь силою и соблазнами потрясть спокойствие великой сей Державы. Он положил в уме своем злобное намерение разрушить славу ее и благоденствие. С лукавством в сердце и лестью в устах несет он вечные для нее цепи и оковы…
Собравшиеся люди слушали, затаив дыхание слова императора
— Тихо ты! Послухать дай!
Дуня, сделав глубокий вдох, зачитала завершающие строки:
— Да найдет враг на каждом шаге верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина…
Гнетущая тишина воцарилась над толпой, придавливая осознанием обрушившейся беды. Вперёд выступил староста и, сминая в руках картуз, спросил:
— Ты скажи, что делать, матушка барыня? Всё исполним.
Дуня обвела взглядом людей и сказала:
— Предписано всем землевладельцам направить в ополчение по пять человек от сотни приписанных к ним крепостных. Прошу вперёд выйти пятерых добровольцев, а ежели таковых не найдётся, будете жребий кидать.
После небольшого замешательства из толпы вперёд стали проталкиваться добровольцы. Было их больше пяти, но староста, отсчитав первую пятёрку, остальных на места отправил.
— Эх, чуток опоздал! — сокрушался Оська.
— Твое дело мельничье, — не удержался Тихон, не успевший в первые ряды из-за повисшей на нём жены.
— Тихо! Барыня идёт, — шикнул на них староста.
Дуня и впрямь спустилась с лестницы и подошла к будущим ополченцам. А их оказалось и не пятеро. Тихой сапой прокрались и встали в общий строй парнишка лет десяти и седой как лунь старик, опирающийся на батожок.
Несмотря на серьёзность момента послышались смешки и шутки по поводу аника-воинов.
— Евсейка, дедка, а ну сюда, — звала старого да малого дородная молодка, тщетно пытающаяся протиснуться сквозь толпу.
— Да пусть идут, — придержал её за рукав Оська. — Бонапарт при виде таких вояк испужается, впереди своей лошади улепётывать будет.
Вокруг засмеялись, а Дуня, как раз остановившаяся напротив деда с мальчишкой, серьёзно сказала:
— Не могу я вас отпустить. Дай Бог, чтоб не настали времена детям и старикам за оружие браться. Ваша помощь здесь пригодится. Не кручиньтесь, мы вон с Глафирой Васильевной магички, и то не берут.
— Так вас понятно, что не берут. Бабам никак воевать нельзя, — заявил осмелевший Евсейка и добавил: — Баб и младенчиков беречь надобно. Вот мою маменьку да сестриц некому, кроме нас с дедкой защитить, папенька помер. Но коли наша помощь здесь нужна, так и быть, останемся. Айда, дедка.
Старик с мальчишкой вернулись к остальным, покинув строй. Стоявшая неподалёку кухарка Аграфена, вытирая глаза краем фартука, умилилась:
— Ишь какой защитник из крестничка моего вырос. Кажись, вот только родился.