Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
В попытке разрядить чересчур накалившуюся обстановку, он подкидывает новую тему для обсуждения — колется, что, вообще-то, тоже обращает внимание на бренды, а я признаюсь, что люблю ту же музыку и даже напеваю несколько строк.
— Странно, на тебя это не похоже… — козырь срабатывает, Волков поражен, и я широко улыбаюсь:
— Дай угадаю, что ты подумал обо мне в первый день! Что я — сельская королева. Попала?
Он подавляет смешок.
— Почти. Я сразу догнал, что ты — местная звезда. Ты тогда нехило меня напугала. После медленного танца и «бутылочки» я полночи сочинял
В его тоне явно слышится извинение, и двусмысленность произнесенной фразы снова оглушает.
— А что ты подумала обо мне? — он расправляет высохшую панаму и накрывает ею светлую макушку. В сотый раз читаю красноречивую надпись и вздыхаю:
— Что ты — проблема. А еще — девственник, зануда и заносчивая задница! — я стойко сношу его почерневший взгляд и тут же примирительно добавляю: — Я тоже не знала тебя тогда…
* * *
Багровое солнце скрывается за горизонтом, стремительно сгущается мрак, из чащи тянет холодком, полосатые комары заводят писклявый нестройный хор.
Плеск весел, бархатный купол неба и бескрайняя черная вода навевают тревожные воспоминания о смерти и спасении, и я покрепче цепляюсь за скользкий борт лодки.
В темноте больше невозможно разглядеть Ваню, но его размеренное дыхание, тепло и запах парфюма не позволяют словить приступ паники. Огни поселка приближаются, одинокий фонарь освещает площадку для отдыха и серебрит листву вишневых кустов возле покинутого дома ведьмы. Мы бесшумно причаливаем в зарослях камышей, и ноги обретают долгожданную твердь.
Волков подталкивает лодку под навес, накрывает брезентом, возвращается ко мне и берет меня за руку. Мы молча идем по центральной улице, и две тени, извиваясь, скользят то по асфальту, то по кирпичным стенам, то по штакетнику палисадников.
Сердце сладко замирает, обгоревшая кожа пощипывает и зудит, голова кружится от пережитых, невозможно ярких эмоций, приятная усталость разливается по телу.
Я сумела попасть на поляну и убедиться, что она существует, была там по-настоящему счастлива, поведала свой секрет Волкову и он не стал меня осуждать. Я запомню этот день навсегда, зафиксирую на подкорке, чтобы возвращаться в него в минуты отчаяния и ни за что не впадать в уныние.
Из темноты проступают наши заборы — мама не спит, в окне ее спальни горит желтый свет. Я замедляю шаг, встаю напротив Волкова, сжимаю его теплую руку и решаюсь на него посмотреть.
— Спасибо, Вань. За сбывшуюся мечту.
— Спасибо, что поделилась ею.
Он подается вперед и опять меня обнимает. Я напрягаюсь, расслабляюсь, таю, как мороженое в жару и с сожалением жду момента, когда он разомкнет объятия, пожелает спокойной ночи и попрощается. Но секунды сливаются в минуты, стук сердец превращается в грохот, и вся сегодняшняя двусмысленность вдруг становится пугающе однозначной.
Что же в понедельник мы будем делать в школе?
* * *
Глава 33
Жаркое
Я медленно дожевываю приготовленный мамой завтрак и, подперев щеку ладонью, внимательно разглядываю соседский двор.
Окна и двери старого дома распахнуты, куры увлеченно роются в песке, над грядками с морковью включена поливалка, и в тонких прозрачных струях мерцает яркая радуга.
Вани нигде не видно, и я завороженно наблюдаю за его мамой, перебирающей садовый инвентарь. Она красивая — совсем молодая, стройная, с длинными светлыми волосами и темными, как ночь, глазами. Кроме внешнего сходства с сыном, в тете Марине угадывается точно такая же отрешенность — несмотря на кажущуюся погруженность в дела, время от времени она о чем-то надолго задумывается, и мне становится неловко.
Живо припоминается вчерашний день — поездка на волшебную поляну, робость и растерянность Волкова, разговоры по душам, валяние дурака у озера, крепкие объятия на прощание. Избегая смотреть друг на друга, мы с Ваней условились побродить по окрестностям и сегодня, я продиктовала ему свой номер, и мы разошлись по домам.
Надо ли говорить, что я ни черта не спала. Взбесившееся сердце до сих пор грохочет в груди. От желания выпить кофе с миндалем и карамелью пересыхает в горле.
Я прикрываю голову широкополой шляпой, втискиваю стопы в резиновые кроксы с ромашками, вываливаюсь за ворота и вскрикиваю от неожиданности: у калитки стоит Рюмин — в шортах, майке, с пляжным полотенцем на плече — и светится как новый пятак.
— Вот так подохнешь в муках, а лучшая подруга Лера о тебе и не вспомнит, — провозглашает он, испытующе прищуриваясь, и я виновато опускаю лицо.
Проблема в том, что мне не стыдно — я не чувствую к нему безусловного сострадания, не рада встрече и извиняюсь больше для порядка:
— Прости, Илюх. Ты болел. Я и сама недавно переболела этой напастью и не хотела тревожить тебя своим обществом.
— А что за религия не позволяла ответить мне в чате? Ладно… — бубнит он и сменяет гнев на милость: — Пошли поплаваем? Сейчас пацаны к поезду подойдут.
— А тебе уже можно? — Мой тон выражает что угодно, но только не заботу об Илюхином здоровье, и тот криво ухмыляется:
— Спасибо, что наконец поинтересовалась!..
Мы молча играем в гляделки — иногда Илюха включает полного придурка и по-настоящему бесит, но на сей раз я улавливаю исходящие от него флюиды отчаяния и решаю уступить:
— Подожди, я купальник надену.
Пока Рюмин, развалившись на диване за кухонным столом, с чавканьем лопает мамины оладьи, я мысленно разражаюсь проклятиями и прячусь в комнате. Переодеваюсь в длинный, скрывающий ноги сарафан, среди миллиона пропущенных от Илюхи нахожу входящий с незнакомого номера и пишу Ване, что прогулка обламывается: появились неотложные дела. Я вру ему, но отчего-то свято верю, что поступаю правильно.