Бал шутов. Роман
Шрифт:
Мишуня Шепс смеялся сдержанно, интеллигентно.
— Вы инженер? — поинтересовался Леви.
— Техник! — отчеканил Мишуня. — По мостам.
— Мосты и туннели? — уточнил Гуревич.
— Нет, только мосты, — ответил Мишуня, — зубные.
Розка ржала открыто, уверенно.
У нее наверняка был маленький магазинчик. Где-нибудь в Бремене.
Шепсы только что прибыли из Инсбрука. Австрийцы их раздражали.
— Церматт — это сказка, — сообщили они. — Вы здесь который
— Второй, — соврал Леви, — обычно в Сан — Морице.
— Чего? — скривила губки Розка.
— Из-за форели. Там с миндалем. Вкуснее. Вы не считаете?.. Это для нашего мужского дела первая вещь…
Розка вновь заржала.
— Чем торгуете в магазине? — поинтересовался Гуревич.
— Женское белье, — созналась Розка, — ночное…
Она осеклась — на них со склона летел третий негр.
— Шпунгин, — завопили Шепсы и Плаксин, — Здесь?! Ты же думал в Кортино д’Ампеццо.
— С Италией покончено, — заявил Шпунгин, поднимая снежную бурю, — обман, коррупция, вместо крабов подсовывают треску.
И здесь он узнал Леви. А потом и Гуревича.
Сбросив лыжи, очки и широко расставив руки, он двинулся на них.
— Ба, кого я вижу! Последние гении покинули Россию! Не верю своим глазам… Сегодня ночью я вспоминал ваших сестер. Сразу пятерых! Я так гоготал, что швейцар чуть не вызвал полицию…
Шпунгин надел очки.
Гуревич встал, гордо откинул голову куда-то к горной вершине.
— Пятьдесят! — сообщил он.
Шпунгин заржал. И Шипсы. И Симка Плаксин…
Как вы знаете, громче всего ржут лошади в Церматте.
Первым, смахивая слезы, затих Симка. Затем Шипсы.
Шпунгин ржал дольше других. Село солнце. Съели всю форель. Он ржал.
— Коллега, — объяснил Плаксин. — Своя практика в Мюнхене…
Но Гуревич и Леви этого уже не слышали. Они выскочили из «Матушки Альмы» и вскочили в первый попавшийся кэб…
…Больше Гуревич и Леви в том кафе не сидели. Они устроились в маленьком ресторанчике, вдали от лыжных троп, от хромых, от ярких курток — и вновь приступили к работе над пьесой.
И им никто не мешал, пока мадам Штирмер не услышала их русскую речь, не обалдела и не присела рядом с ними.
Мадам была русской, родилась в далеком Харькове и каким образом вышла замуж за женевского банкира — оставалось тайной.
Она говорила, что по любви. Причем взаимной. Но, глядя на нее, поверить в это было тяжеловато…
Красивыми у мадам Штирмер были только волосы, оказавшиеся впоследствии париком, да наряды и украшения. Во что влюбился банкир — было загадкой. Не в свои же меха и бриллианты…
Что было ужасным — мадам на лыжах не каталась, и все время проводила с Гуревичем и Леви. Она оказалась большой
Она жаловалась на закрытость людей, ограниченность мужа, а также на Кальвина, запретившего несколько веков назад ее любимый театр…
— Конечно, у меня есть лошади, — говорила мадам Штирмер, — но разве я могу с ними говорить о Мейерхольде?
Гарик и Леви молча кивали головами.
— Ребята, — кричала она, — у меня есть все — дома, вертолет, бассейн — но я тону в нем от скуки. Спасайте меня!..
И она кидалась то на Леви, то на Гуревича.
Комик и гений страдали, они даже начали подумывать, не научиться ли им ходить на лыжах, чтобы уйти от мадам высоко в горы, но жена женевского банкира не давала им подниматься выше какого-либо маленького холма.
— У меня горная болезнь, — объясняла она.
Вскоре за ней прилетел муж.
На собственном вертолете. И вдруг, прямо у трапа, она предложила Леви — он был с ней более корректен — лететь вместе с ними…
— Вы мне будете давать уроки актерского мастерства, — предложила она, — и рассказывать о театре… А я вам буду давать пять тысяч в месяц.
Леви закачало. Мадам Штирмер он переносил с трудом. Но с другой стороны, маячили эти проклятые пять тысяч. Швейцарских… Можно было бы начать копить на Иегуду.
«Всего каких-то тринадцать лет вместо двадцати пяти, предложенных Раей», — думал он.
— Ну, что вы колеблетесь, — сказала мадам, — работа — не бей лежачего… Будем гарцевать на лошадях и рассуждать о театре.
— Я никогда не садился в седло, — признался Леви.
— Не волнуйтесь, посадят, — успокоила мадам.
Леви расстерянно обернулся к Гуревичу. Винт вертолета уже набирал скорость.
— Поезжайте, Леви, — сказал Гуревич, — уроки актерского мастерства на коне — это заманчиво. Я, во всяком случае, никогда на лошади репетиций не проводил…
— А как же вы? — спросил Леви.
— За меня не беспокойтесь. Вы когда-нибудь видели, чтобы гении пропадали? Я буду думать над Иегудой. А вы зарабатывайте на него деньги.
— Садитесь быстрее, — кричала мадам, — муж уже ворчит, бензина сгорело на пятьсот франков.
Гуревич обнял Леви.
— Не выпадите, друг мой, — сказал он.
И Леви, подталкиваемый мадам Штирмер, полез в вертолет…
В конечном итоге Борис Сокол вышел через неделю — международная общественность подняла дикий шум.
Были возмущены все врачи. Особенно психиатры. Они объявили забастовку. Сотни сумасшедших болтались без присмотра.
На пятый день забастовки Борщ выпустил Сокола на свободу.