"Баламуты"
Шрифт:
– Да, вроде, лучше. Теперь уж домой. Операцию делать надо. Врачи говорят, диск надо удалять. Боли, говорят, от того, что диск разрушен и защемляет нерв . Вот тебе и Сочи. До Орска только и добрался ... Да уж теперь до дома как-нибудь...Там у нас госпиталь, врачи знакомые. Помолчал и добавил со вздохом:
– По своим скучаю. Дочка-то уж взрослая, а сынишке еще семи нет.
– Ты уж, если что нужно, Сергей Матвеевич, принести, или еще там что, скажи без стеснения. Я все сделаю, - пожалела больного Прасковья и, подоткнув одеяло на постели Степана, заспешила к выходу.
В палате, кроме Сергея
Отходил Степан Иванович медленно. Только недели через две стал вставать с постели. Нога не слушалась, и когда он поднимал ее, чтобы сделать шаг, ступня безжизненно повисала над полом, мешая ходить. Приходилось делать усилие, чтобы поднять ногу выше, иногда с помощью здоровой руки, и со шлепком опустить ее на пол. С непривычки он быстро уставал и тогда сидел на кровати и здоровой рукой массировал парализованную руку, положив ее на колени. Костылем он не пользовался, потому что в левой руке костыль только мешал, а правая была беспомощна. Иногда Степану Ивановичу помогала ходить сестра из кабинета лечебной физкультуры или кто-нибудь из палаты, но чаще жена, Прасковья Кузьминична, которая прибегала по два раза на день и подолгу сидела, предупреждая каждое движение мужа.
К болезни Степан Иванович относился философски и присутствия духа не терял, но стал слезливым, плакал, причем слезы появлялись сами собой, часто без видимой причины.
Как только Степану Ивановичу стало лучше, он спросил у жены о детях. О детях он думал часто. Сыновья были непутевые. Любили выпить и погулять. Поэтому и с женами жили кое-как.
Дочь, после того как вышла замуж в район, приезжала редко. Денег никогда не просила, с родителями была ласкова и, жалея их, выговаривала братьям за беспутство. А муж ее был такой же беспутный, как братья, пил, и Степан Иванович догадывался, что он бьет ее, но она не жаловалась. Он хмурился и молчал.
– Дети знают, Степан! Зинке я телеграмму послала!
– ответила Прасковья Кузьминична.
Степан Иванович заволновался и промычал что-то нечленораздельное, но Прасковья Кузьминична поняла: "Зачем послала телеграмму? Не надо было девку расстраивать".
Язык слушался Степана Ивановича плохо, и он, следуя советам врача, старался теперь больше говорить, напрягая органы речи и с трудом выдавливая из себя слова. При этом губы растягивались, обнажая крупные желтые зубы, а глаза сходились в
– Да я ничего особенного и не написала. Так, мол, и так, отец заболел, срочно приезжай.
– Дура!
– невнятно выругался Степан Иванович.
– Да ничего, ничего, Степ! Пусть приедет. Давно не была-то.
Помолчала неловко и масляно запела:
– Степа, ребята придут. Ты уж Ваньку-то не ругай особенно. Он сам казнится, с лица даже спал.
– А, леший их всех возьми! Нет у меня зла, мать. Обидно, что доброго слова от них не дождешься. Только знают "давай".
– А кому ж давать?
– вмешался Григорий.
– Детям и давай.
– Так это заработать надо, чтобы давать, - резонно возразил Сергей Матвеевич.
– Ничего, у деда пчелы зарабатывают.
– Ишь ты, пчелы!
– взвилась Прасковья Кузьминична.
– Ты пробовал, милок, как с пчелами-то? Пчел, их знать надо. Не всякий сумеет еще. Это на какого любителя, да в какой год угадаешь. А то болыше скормишь, чем возьмешь.
– Видать, отпчеловодился теперь, - вставил Степан Иванович.
– Оно и лучше. Хватит, Степа. Как волы мы с тобой всю жизнь. Не для себя жили, все для них, для детей. И о покое пора подумать. Степан-то с шестнадцати лет на железной дороге, - повернулась Прасковья Кузьминична к Сергею Матвеевичу.
– На пенсию пошел, а все одно в депо остался работать.
Сыновья пришли к вечеру, когда мать ушла. Оба коренастые, в батьку, широкогрудые и мордастые как бульдоги, с маленькими колючими глазками и тяжелыми подбородками.
– Здорово, батя! Мы ненадолго, - начал старший, Николай.
– Там, внизу, Лешка ждет. Его не пустили.
– Небось, пьяный?
– тяжело спросил Степан Иванович.
– Да ну, тверезый! Малость выпимши только.
– Бандит ваш Лешка, а вы с ним якшаетесь, охламоны.
Сыновья промолчали.
– Ты, батя, прости меня, - заговорил, наконец, младший, Иван.
– Насчет того, что сказал тебе тогда. Сдуру все это. Без умысла.
– Чего там! Видно - сдуру.
Степан Иванович размяк. Из глаз его потекли слезы.
– Ну! Батя! Ты чего?
– испугался Иван.
– Я ему щас, как выйдем, пидулину подвешу, - пообещал Николай, вставая со стула. Иван, прищурив глаза, зло посмотрел на брата и напряженно хохотнул.
– Я те подвешу, - ответил отец.
– Смотри, ирод, у меня!.. Нет, чтоб дружно. Братья, вашу мать.
– Да я шучу, батя.
И с улыбкой добавил:
– Я ему дома подвалю.
Николай поднялся и стал выкладывать из сумки продукты. Еще чуть посидели и встали.
– Ладно, батя, поправляйся. В воскресенье зайдем.
– Вань!
– окликнул сына Степан Иванович, когда тот был уже в дверях.
– Деньгами подсоблю. Мать завтра придет, решим.
– Ладно, батя, не горит, - отмахнулся Иван, и было видно, что ему неловко.
– Зря даешь, - оторвал голову от книги Сергей Матвеевич.
– Дармовые деньги - деньги пустые. Впрок не пойдут, а счастья от них тем более не будет.
– Кто-то древний сказал: "Несчастен, кто берет, но не дает взаимно", - подтвердил Павел.