Балаустион
Шрифт:
– Я тебе уже говорил, что Спарта – полис более патриархальный, и здесь такие нравы еще в диковину. По крайней мере, среди граждан, про периэков врать не буду. К слову, напомню – милые сестры-периэчки нас заждались. Так что прибывим ходу, что мы с тобой раскудахтались, как две старые сплетницы?
Коронида и Софилла действительно уже ожидали их у древнего храма Геры Аргиены, стоявшем в старой священной роще на холме Лимнеон. Друзья присоединились к девушкам и все вместе, весело и непринужденно разговаривая, они направились к затерявшейся в зарослях старой беседке – идеальному месту для любовного уединения. Девушки и Леонтиск хорошо знали этот укромный уголок, а Эвполиду это только предстояло.
Над
Трапезный зал Персики, спартанского гостевого дворца, был ярко освещен. Масляные светильники были повсюду: прикреплены к стенам, подвешены над столом, расставлены на высоких бронзовых треногах между пиршественными ложами. Неудивительно, что приторный дух горящего масла перебивал и ароматы воскуренных благовоний, и резкие запахи приправ и специй.
Пир уже миновал стадию приличной официальности. Непрерывно подносимые невольниками сосуды с вином сделали свое дело: развязали языки и упростили общение. Возлежавшие за столами две с половиной сотни человек, гости и хозяева вперемешку, превратились в веселый, местами остроумный и излишне многоголосый коллектив, объединенный совместным застольем.
Именно объединение было темой последнего тоста. Эвдамид даже не уловил имя произнесшего его члена делегации. Тепло улыбнувшись говорившему, подняв чашу и слегка поклонившись в сторону сидевшего на почетном месте римлянина, молодой царь поднес к губам кубок с искристым хиосским. Душистый напиток наполнил рот приятным бархатным вкусом. Царь с удовольствием бы выпил кубок до дна, но пришлось ограничиться тремя глотками, – он хотел сохранить чистую голову перед беседой с эфором Фебидом. Уже почти сутки мысли старшего из сыновей Агиса крутились вокруг предстоящего разговора. Как воспримет эфор, человек в два с половиной раза старший, предложение молодого царя? Захочет ли разговаривать откровенно, не сочтет ли предмет разговора ловушкой? Эвдамид поневоле бросил взгляд на объект своих размышлений. Эфор Фебид с выражением холодной любезности на лице вел разговор с верховным стратегом ахейцев Эфиальтом. В отличие от подавляющего большинства присутствующих, пировавших в полулежачем положении, обычном для аристократов Греции, Рима и всего эллинистического мира, Фебид по спартанскому обычаю принимал пищу сидя. Кроме эфора, всего трое или четверо из лакедемонских военачальников сохранили верность традиции, прочие спартанцы последовали примеру гостей, в том числе сам Эвдамид, его брат и остальные четверо эфоров. Кубок Фебида был почти полон, и царь не заметил, чтобы виночерпий хоть раз подлил ему еще. И манера разговора эфора, и его жесты были сдержанно-холодными, из чего следовало, что попытки стратега ахейцев расположить к себе сурового лакедемонского старейшину навряд ли увенчались крупным успехом.
Разительный контраст являло собой поведение эфора Анталкида. Жизнерадостный толстяк, возлежавший по левую руку от консула Нобилиора, беспрестанно смеялся, сыпал шутками и здравицами в честь гостей, то и дело подносил к красным губам чашу с вином. Эфоры Архелай и Гиперид, сидевшие друг против друга, вели себя несколько скромнее: Медведь налегал на угощение, Змей отдавал предпочтение вину. Полемократ, верховный жрец, нашел себе собеседника в лице личного прорицателя Нобилиора, и весь вечер оживленно обсуждал с ним приемы птицегадания и тонкости различных обрядов и жертвоприношений.
Стратег Леотихид проследил взгляд старшего брата и подмигнул лукавым зеленым глазом.
– Ты слышишь, государь, они говорят о священных курах! А, по-моему, курица священна, только когда находится в моем желудке! – в подтверждение этих слов элименарх поднес ко рту обжаренную птичью ногу, оторвал
– У каждого народа свои представления о священных животных, – глянув на римлянина, осторожно сказал эфор Анталкид. – В Египте, например, почитают кошек и крокодилов.
– И белого быка Аписа, – дрогнули в улыбке тонкие губы Гиперида.
– В Спарте самым уважаемым животным считается лев, – Леотихид хвастливо поднял руку, демонстрируя рукав хитона, расшитый золотыми изображениями царя зверей. – Именно поэтому я избрал этого хищника своим символом.
– Хм, а я полагал, это потому что твое имя начинается на Лео, – поддел брата Эвдамид. Тот открыл рот, собираясь что-то ответить, но тут в разговор вступил римлянин. Его греческий был почти безупречен.
– Мы уважаем чужие верования и традиции, – заявил он, медленно, словно с трудом двигая массивной нижней челюстью, – но к птицам в Риме отношение особое. Жрецы-авгуры следят за поведением священных кур, гаруспики наблюдают за полетом орлов, а гуси однажды спасли Капитолий от нападения галлов.
– За птиц! – немедленно воскликнул Анталкид, поднимая чашу с вином. – За этих прекрасных существ, греющих свои крылья под живительными лучами солнца, проводящих жизнь в голубых глубинах аэра, в высоте, недоступной для других созданий, населяющих Ойкумену!
– За птиц! За птиц! – раздались голоса, постепенно удаляясь к противоположному концу стола. Большинство из сидевших там, занятые собственными разговорами, не слышали тоста толстого эфора, иные даже недоуменно переспрашивали: «За птиц?» «За птиц, за птиц!» – авторитетно отвечали им другие, кому посчастливилось сидеть ближе к верхней части огромного стола, занятой верхушкой лакедемонской знати и первыми лицами из числа гостей. Зазвенели, дружно сталкиваясь, кубки и чаши, вино с журчанием устремилось в глотки, виночерпии проворно побежали за новыми амфорами.
– Однако, я слышал, превыше птиц на берегах Тибра почитают волчицу, не так ли, достойный Фульвий? – обратился Эвдамид к Фульвию Нобилиору. Тот внушительно кивнул, икнул, помедлил, позволив мальчишке-прислужнику промокнуть его мокрые губы полотняной салфеткой, затем ответил:
– Истинно так. Ведь именно волчица выкормила близнецов Ромула и Рема, которые стали основателями нашего города. Так, во всяком случае, говорит предание, – римлянин важно покачал челюстью.
– Скажи, уважаемый Марк Фульвий, а это правда, что мать Ромула и Рема зачала их от мужского члена, который нашла торчащим в очаге? – с преувеличенным интересом спросил у римлянина Леотихид.
Эвдамид нахмурил брови, предостерегая брата от подобной бестактной игривости. Даже произнесенное в застольной беседе, глупое слово могло быть опасно.
За консула ответил занимавший место справа Лисистрат, представитель македонского царя.
– Одна из версий предания говорит об этом. Этот детородный орган принадлежал богу Марсу, от которого и были зачаты близнецы.
– С таким же успехом он мог принадлежать решившему пошутить пьяному конюху, – с усмешкой вполголоса произнес Леотихид, делая вид, что не замечает гневного взгляда брата-царя.
Этой реплики почти никто не услышал, потому что в этот момент консул снова икнул и поморщился, потерев грудь ладонью.
– Тебе нехорошо, почтенный Фульвий? – вскинулся эфор Анталкид. – Да хранят боги твое здоровье.
– Наверное, последствие дорожной тряски. Пелопоннесские дороги никуда не годятся, – римлянин даже не потрудился придать лицу более или менее любезное выражение.
– О-о! Как мы, должно быть, утомили тебя своим навязчивым гостеприимством! – надрывно, словно ему сообщили о смерти матери, вскричал Анталкид. – Не желаешь ли отдохнуть? Твои покои готовы.