Барометр падает
Шрифт:
А у вас, геноссе Чижик, автомобиль есть, спросил меня Астроном.
У меня есть, ответил я.
Какой?
Обыкновенный. Четыре колеса, и всё, что к ним прилагается. Ведь в автомобиле главное что?
Что, спросил Инженер.
По моему дилетантскому мнению, продолжил я, главное — чтобы автомобиль был исправным. На исправном автомобиле и ехать приятно. А если он поломан, какая разница, двадцать лошадиных сил под капотом, или сто двадцать.
Сказал так, что остальные подумали: э, да у него, похоже, как раз двадцать лошадок. Микролитражка,
Так и напишут в отчётах.
Кончилось пиво, пора расходиться. Все и разошлись, кроме нас с Аллой и, разумеется, хозяина, ведущего программы по имени Ади. То есть Адольфа. Он попросил нас задержаться, немного.
— Можете еще взять пиво, — добавил Ади.
Но мы воздержались.
У Ади было два предложения. Первое — устроить встречу между какой-нибудь местной командой и командой Школы Ч. Шахматный матч? Нет, обычный формат, бег, прыжки, волейбол, викторины. Идея интересная, ответил я. Международная встреча дело непростое, нужно подумать. Возможно, к будущему лету.
Второе предложение: провести сеанс одновременной игры.
Для детей?
Нет, для взрослых. Известных в Берлине и стране людей. Артистов, писателей, спортсменов, в таком вот духе. Телевидение это организует и будет вести прямой репортаж.
И это интересная идея, но во время матча я не могу расходовать шахматный порох, он мне нужен до мельчайшей крупинки. Но…
Но? — с надеждой спросил Ади.
Но можно предложить это моему тренеру, Ефиму Геллеру. Он двукратный чемпион Советского Союза, пятикратный чемпион Европы, шестикратный победитель шахматных Олимпиад, и прочая, и прочая, и прочая.
Тут уже Ади понадобилось подумать.
Думайте, думайте, сказал я. Только учтите, Западный Берлин уже подкатывает к Ефиму Петровичу. А свободных дней немного.
И на этом мы распрощались.
В вестибюле нас дожидался Женя. Судя по всему, времени он зря не терял. Не сказать, что сильно пьян, скорее, навеселе.
— А! Я так рад, я так рад! — он вскочил с непритязательного кресла в фойе, чуть покачнулся, но удержался. — Наконец-то высокие договаривающиеся стороны вспомнили обо мне! А могли бы и не вспомнить, кто вы, а кто я! Наша служба и опасна, и трудна, тра-ля-ля!
А, может, и сильно.
Людей в фойе было немного. Одна женщина в синем халате, похоже, техничка, и трое мужчин самого обыкновенного вида, таких можно найти в Москве, в Караганде и даже в Каборановске, где-нибудь в очереди в сберкассе или писчебумажном магазине. Все четверо смотрели на Иванова отчасти с любопытством, отчасти с неодобрением, но никаких попыток подойти и урезонить не делали.
На то полиция есть. И сюда, в телестудию, она прибудет немедля, если её, конечно, уже вызвали.
Мы с Аллой переглянулись. Она встала от нашего переводчика слева, я справа.
— Идём-ка домой, друг наш Женя.
Но друг Женя
— Только без рук! Только без рук, граждане! Отец, говорю, у меня генерал!
— Нехорошо! Нехорошо так напиваться на рубль! Пошло и некрасиво! — продолжал увещевать я. Оно, конечно, наплевать, но негоже бросать человека ни в беде, ни в радости. А Женя одновременно был и там, и там.
— Почему на рубль? Во фляжке сто двадцать пять граммов, ровно четверть бутылки! А водка крепкая, десять рублей двадцать копеек, значит, во фляжке на два рубля с полтиной, если без стоимости посуды! — с подчеркнутой точностью подсчитал Женя.
— Сто граммов? В одно лицо!
— Это крепкая водка, — с апломбом сказал Женя. — И я только глоток сделал. Я ведь вам оставил! — и он вытащил из кармана широченных штанин (ну, не таких уж и широченных) фляжку, небольшую, как раз на заявленные сто двадцать пять граммов. Хорошую фляжку, старой работы.
— Эта фляжка была на даче Жукова! Он её отсюда, из Германии привёз! Серебро, девятнадцатый век!
Женя встряхнул фляжку, потом ещё.
— Странно! Я же только глоток…
Воспользовавшись замешательством, я и Алла подхватили Женю под белы руки, и повели к выходу. Женя не сопротивлялся:
— Ведь только глоток! Ну, два, не больше! Слово офицера! А вы…
Туман стал гуще прежнего. Зато никто не видит нашего позора. Почти никто.
В «Вартбурге» втроём на заднем сидении тесно, но Женю нужно было контролировать с обеих сторон. Мы и контролировали, Алла — жестко, бац-бац, я больше пассивно.
— Ой, мороз, мороз, — заголосил Женя, едва мы тронулись. Допел куплет, и начал философствовать:
— Какой русский не любит быстрой езды? Пеший! Ясно, немец-перец-колбаса?
Бац-бац, и Женя на минуту замолчал. Потом, с обидой, обратился к Алле:
— Разве так можно? С пленными следует обращаться гуманно, применяя силу лишь в случае злостного неповиновения. А я подчиняюсь! Сказали сидеть, я сижу. Разве я не сижу? Сначала на трибуне, как незнамо кто. Потом в прихожей, вас, бар, дожидался. Ну, чуть хлебнул, да, но ведь выходной! И ночью кто был назначен в понятые? Я был назначен в понятые, потому и не выспался, и нервы!
— В понятые? — переспросил я. — Что-то новое. Какие понятые? Ночью?
— Видишь, Миша, — нечувствительно перешел на «ты» Женя', — тебе и никто не расскажет, кроме меня. Ночью на этаже постоялец взял, да умер.
И он затянул немузыкально:
Шёл трамвай девятый номер
На площадке кто-то помер
Тянут, тянут мертвеца
Лампа-дрица-гоп-цаца!
Бац-бац, прилетело от Аллы.
— Ну, вот опять! Я ж для разбавления сурьёза! Короче, вчера вечером заселился в номер молодой учёный, вычислительный физик из Ленинграда. На конференцию приехал, международную. Мы пересеклись в холле, он меня поспрашивал о гостиничных порядках. Неопытный, всего опасается. А ночью ко мне в дверь тук-тук. Я подумал грешным делом, что это наша Алла…