Барракуда

Лунина Татьяна

Шалопаевский друг соображал быстро, действовал решительно, и, когда в столовую вкатился колобок, все было в полном ажуре.

— Наконец-то, Анатолий! Почему так долго?

— Пробки, — кратко ответил Щукин и подхватил со стола пирожок. Грузин промолчал, видно, перед очкариком робел.

— Что же вы не угощаетесь, Кристина? — спохватился толстяк и укорил партнера. — Ты плохой брат, Михаил, моришь сестренку голодом. Не обижайте хозяина, прошу, — усадил гостью рядом с осетром, — угощайтесь! Мы на минутку вас оставим. Дела, — печально вздохнул, — ни клюнуть, ни глотнуть недосуг. А вы кушайте, отдыхайте, послушайте

птичек. У нас в саду поселился соловей. Поет, как душу хванчкарой поливает!

— Не скучайте, Кристина, мы скоро, — Щукин совсем обнаглел: стащил по ходу несколько маслин и целых три пирожка. Хозяин даже бровью не повел. Мишка молча подмигнул, и вся троица выдворилась за дверь, плотно прикрыв широкие створки.

А гостья осталась наедине с покойником, заботливо прикрытым льняными цветочками свисающей скатертной каймы. Да как они посмели ее здесь бросить?! И еще предлагать угоститься? Подмигивать и подавать дурной пример, бесстыдно треская над трупом пирожки? Может, Мишка со своим дружком решили, что «сестренка» железная, что у нее не нервы — канаты, тросы стальные? Брошенная возмущенно оглядела стол, что под ним — даже думать боялась. Со стола скалился подрумяненный поросенок и призывно развалился осетр. «Тьфу!» — с ожесточением плюнула гостья, плюхнулась на стул подальше от греха и уставилась в окно. На ветке самозабвенно заливалась серая пичуга, где-то истошно верещали сверчки, над ухом зудел комар — вечер дышал покоем. И вдруг на нее напал жор — зверский, безумный, плюющий на разум, совесть и страх. Она сглотнула слюну. В память скакнули отцовские рассказы о врачах, которые запросто ели в морге.

— Мертвых пугаться не надо, Крысенок, они безобидны, как трава. Бойся живых.

— Это понятно, папка, но как можно жевать рядом с покойником?!

— У врачей нервы должны быть, как спирт, крепкие и незамутненные эмоциями. Для нас труп — это просто учебник, по которому мы учимся спасать живых.

— Нет, — содрогнулась от ужаса Кристина, — никогда я не смогла бы проглотить и крошки.

— В жизни ко всему привыкаешь, малыш, даже к смерти. Так уж устроен человек, иначе не выжить.

Это точно! Если она сейчас же не поест, сдохнет. Желудок сдавливали голодные спазмы, рот наполнялся слюной, подташнивало, болела голова — и все из-за дохлого таракана, который валялся под ногами и морил в отместку голодом. «Да провались ты! — разозлилась Кристина и подсела к столу. — Сам напросился, идиот безмозглый! Был бы умнее, жевал бы себе смородинку с малинкой да горя не знал». Гостья задумалась, куда потянуться сначала: к румяным бочкам или бугристой спинке. «Вкус вкусу не указчик: кто любит осетров, кто — свиной хрящик. А мы послушаем и тех, и других», — решила всеядная и взяла в руки чистую тарелку.

…Удивительна память тех часов, помнилось все: краски, запахи, звуки. Грязно-белый осетровый хребет, палевые поросячьи косточки, липкие красные салфетки в сумке, солоноватый вкус икры и неповторимый привкус грузинского вина, мягкий бок, в который, увлекшись обедом, ткнулась нечаянно нога в кроссовке, дружелюбная улыбка и приветливый басок от дверей: «Это, в самом деле, вкусно?» Кристина помнила, как они дружной гурьбой вывалились все за порог, в летний душистый вечер, чтобы разъехаться попарно кто куда: грузин с верзилой — налево, подальше от Москвы, его партнер с «сестренкой» — направо, в родную столицу.

С порога им приветливо махал вслед басовитый очкарик. А в доме остались испорченный натюрморт и упокоенный с миром бунтарь под ним. При выезде, у ворот, хозяин приказал водителю тормознуть, не поленился даже повернуть рыжую головку.

— Анатоль, увидишь этого засранца, вздрючь его за самовольную отлучку. Опять, наверно, к Машке своей побежал, кобелино сучатый!

Щукин улыбнулся, кивнул головой.

— Не волнуйся, Гурам, разберемся.

«Уже разобрались», — мысленно подправила редактор. Ей почему-то не понравилась эта улыбка.

И все-таки она вытянула из Мишки финал. В тот вечер судьба их щадила. Сеня хоть и был шестеркой без роду и племени, но принадлежал хозяину, а хозяйские вещи, как известно, трогать гостям не положено. И если б не серьезные дела, которые позвали Чхеидзе в дорогу, неизвестно, чем бы все обернулось. Из Мишкиных туманных намеков «сестренка» поняла, что Щукин в тот же вечер вывез квадратное тело в лес, теперь гниющая Сенина плоть удобряет дикую малинку. Коллекционировать бронзовый башмак начал не окурки — трупы.

— Ничего, — философски заметил защитник чести, — Щука выплатил свой старый должок: пять лет моей отсидки за двоих. Теперь мы квиты.

Думает ли так сам «должник», Кристина сомневалась, но переубеждать наивного философа не стала. Чужие долги, как и чужие счета, ее не волновали, со своими бы разобраться.

Через десять дней позвонил Жигунов, доложил, что «актриса» может спать спокойно.

— Я все уладил, не волнуйся, на работе ничего не узнают.

— Спасибо, Кирилл.

— Увидимся?

— Позже, хорошо? Сейчас у меня ни минутки свободного времени, — и не удержалась, — включи завтра «120 минут», я поздороваюсь с тобой в эфире.

А в тот же день утренний звонок был продублирован вечерним, только абонент не баритонил, а басил.

— Добрый вечер! Кристина?

— Слушаю вас, — голос узнала сразу, а потому приветствовать не стала. Не лежала душа к Мишкиному другу, а почему — и сама не знала толком.

— Михаил передал мне вашу просьбу о возможном письме из милиции.

— Я просила не вас, — не удержалась «сестренка». Ее не просто настораживал, начинал раздражать этот манерный очкарик.

— А просьбу выполнил я. Работайте спокойно, вас никто не потревожит.

— Спасибо.

— Мне донесла на хвосте сорока, что вы завтра выходите в эфир?

— А вы откуда знаете?

— Информация, Кристина, — основа власти, впрочем как и деньги. Желаю удачи! — и первым повесил трубку. Это было, конечно, бестактно, но разумно, потому как абонент абсолютно не знал, чем ответить.

Ночью она почти не спала: боялась, подведет будильник. В три была на ногах, в четыре — в рабочем «рафике», в пять пуховкой ей пудрили нос, без десяти шесть прицепила микрофонную петличку. После шести не отводила глаз от монитора, а потом сказала в красный глазок: «Доброе утро!» Не с перепугу, просто утро было таким: и текст читался легко, и буквы не прыгали перед глазами, и новости хорошие, приятно сообщать. Потом — чашка крепкого кофе, уборщица со шваброй, продравший глаза народ в коридорах, стук, смех, первые окурки, последние сплетни, звонки, сквозняки, шаги, беготня — счастье в сумасшедшем доме, где всяк пациент — творец. Сегодня она любила всех и даже каждого.