Байкал - море священное
Шрифт:
— Ну, чего же ты, так и не взглянешь на меня? Иль я виновата перед тобою?
Не знала за собою вины и вздыхала устало, когда тень исчезала. Теперь старуха и не сказала бы наверняка, чья была тень: мужа или чья-то еще?.. Странно, кажется, стала действительно забывать облик прежнего Баярто, и это началось не сегодня и не вчера, много раньше, когда в юрте появился белый человек и она поняла, кто он… Она ни разу не говорила о своей догадке, хотя порою так хотелось, чтобы и он знал… Но помнила: тень исчезает, как только лучи солнца коснутся ее, а радость делается маленькой, незрячей, когда про нее начинают говорить люди. Молчала и когда белый человек уходил из юрты, хотя делалось тревожно. Чувствовала, он вернется, и тревога не была так сильна, чтобы забыть обо всем на свете. Эта тревога ни в какое, сравнение не шла с тою, последнею, какую испытала в первый день белого месяца, когда увидела, да нет, не увидела, пожалуй, глаза уже давно стали плохие, кожею ощутила боль, которая мучила его. Еще раньше, много раньше, когда начинала жить,
Старуха поняла это и стала готовиться к смерти: с трудом, осиливая в теле слабость, которая сделалась в последнее время постоянною, сходила к дереву, обвешанному цветными тряпками, посидела у маленького, тихо журчащего ручейка-аршана, мысленно поговорила с добрыми духами, что выбрали это место и появляются здесь, лишь погаснут последние лучи солнца, чтобы узнать про людские дела, а если случится надобность — и помочь… А потом поднялась и пошла обратно. На душе было спокойно, ни о чем больше не думала, как только о том, что еще нужно бы сделать, иначе, если в спешке о чем-то забудет, духи будут недовольны, вынудят ее вернуться на землю в прежнем обличье. Старуха шла по таежной тропе, часто останавливалась, подымала голову, смотрела на кроны деревьев, на серые клочки далекого неба в просветах между ними и спокойно — и малый мускул не дрогнет в лице — прощалась с ними. На одном из деревьев, на ближней к земле ветви увидела лесную птаху, та сидела, распушив грудку и широко разбросав крылышки, в странной, почти неживой отрешенности от всего, что окружало. У старухи даже возникло ощущение, что лесная птаха едва ли заметила ее. Где-то старуха уже видела, а может, не видела, слышала про это?.. Да, да, слышала… Был у Баярто знакомый старик, пришел как-то, сказал:
— Встретил нынче в тайге птицу, сидит на ветке и с места не сдвинется. И на меня не глядит. Я постоял маленько, подошел, дотронулся рукою до серого крыла. И тогда птица приоткрыла глаз, посмотрела недовольно и улетела…
Старик помолчал, добавил спокойно:
— Однако скоро уйду к верхним людям. Птицею сделаюсь после смерти…
Старуха вспомнила о словах старика, который и впрямь через день умер, и не удивилась, не испугалась, приняла как знак. Помедлив, сделала шаг-другой в сторону сидящем птицы, шевельнулась мысль: «Вот если птица улетит, я…» Но мысль ие вызвала сколько-нибудь заметного волнения, старуха была все так же спокойна, приблизилась к птице, дотронулась до нее рукою. А дальше… дальше все произошло, как и в случае со стариком, и она приняла это как должное, с минуту постояла у дерева, отряхивая с нижних веток снежные хлопья и устало думая о том, что и она скоро станет птицею, но, наверное, ненадолго, уже зрила себя в облике молодой женщины.
— Да, да, сначала птицею, а потом молодой женщиной, и я снова встречусь с Баярто, и уж никто не разлучит нас
Старуха едва приметно улыбнулась сухими губами, под пяла голову и посмотрела вверх, туда, где кудрявилась густая, показавшаяся иссиня-бледною крона дерева, раз глядела гнездо, большое, черное и… пустое.
— Значит, это мое гнездо, и я стану прилетать сюда и сидеть на ветке дерева.
Старуха помедлила и пошла от дерева, решила проложить тропу к юрте. А вдруг придут к ней и тоже увидят гнездо и подивятся, до чего ладное и уютное?.. Она словно бы позабыла, что в юрте после нее никого не останется, и тропа вроде бы ни к чему. И впрямь позабыла, однако и вспомнив, не поменяла намерения и упрямо, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, которое сделалось затрудненным, шла по глубокому снегу. Она положила себе свершить то, что непременно свершили бы предки, не очень-то задумываясь над тем, для чего это надо… В кармашке халата было немало поджаренных пшеничных зерен, не смогла бы сказать, как они там оказались, наверное, ходила в свое время куда-то очень далеко и взяла их с собой. Как все буряты, любила есть поджаренные пшеничные зерна и пить густой, с молоком, зеленый чан. Нащупав в кармане зерна, не удивилась, сочтя за благо, которое дано добрыми духами, не забыли, значит, и помнят про нее, взяла в горсть и аккуратно, по одному-два зернышка на шаг, стала разбрасывать их, приговаривая негромко:
— Когда я превращусь в птицу, другие птицы отыщут мое гнездо по этим зернышкам и прилетят в гости, и мне не будет скучно. Я однако, сделаюсь веселой, шумной птицей…
Странно, что она подумала об этом, что-то в душе, далекое и вместе близкое, как горное эхо, шевельнулось, напомнило, что в молодости была именно такою, отец, случалось, недовольно качал головою и говорил:
— Ах, девка, девка, маленько не умная, что ли?..
Но это, далекое и вместе с тем близкое, как горное эхо, воспоминание исчезло, едва возникнув, старуха не сделала ничего, чтобы вернуть его.
— Да, я стану молодой женщиной, — проговорила старуха. — Но сначала я побуду птицей…
Что-то в собственных словах не понравилось, может, слабое и невыразительное «побуду…»? Повторила еще раз пришедшее в голову слово и осталась недовольна тем, как оно прозвучало, все же не захотела отказаться от него, мимолетность какая-то была в слове, но еще и надежда,
Старуха дошла до юрты, но не торопилась открыть полог. Долго стояла и смотрела сначала на небо, какое-то безжизненно синее, потом па белый, не греющий кругляшок солнца и негромко проговаривала легкие, словно бы ничего не значащие, однако же заставившие загрустить, слова. То были слова прощания со всем, что столько лет окружало: и с деревьями, черными на фоне ослепительно снежной белизны, и с небом, и с ветром, который шумел над юртой… Она проговаривала легкие, почти прозрачные, можно многое разглядеть сквозь них слова и в самом деле видела такое, что заставило сильнее забиться старое сердце, но не смогла бы сказать в точности, что видела, какие-то смутные, неясные образы и тени, много теней, они вроде бы и не имели к ней отношения, а все же старуха догадывалась, что это не так, и за каждым из образов стоит близкое и дорогое сердцу. А скоро перед внутренним взором стали проходить все те, кого знавала по прежним летам, но кого уже давно нету в жизни, многих едва ли вспомнила бы в привычном состоянии, а вот теперь видела отчетливо, примечала даже улыбку, мелькнувшую в лице, грусть, про которую не скажешь, что это обычная земная грусть, другая, не от мира сего, тихая и все понимающая… Они проходили перед нею, и для каждого сыскивалось доброе слово, и она успевала удивиться, как же много знает, а давно ли казалось, что ничего не помнит, все там и осталось, в прошлом. Но нет… И это радовало, даже подумала, что торопится уйти к верхним людям, иль нельзя жить памятью?.. Встречала немало людей, кто так и жил и находил в этом удовольствие. Но мгновение исчезло, сказала себе устало:
— Слаб человек и все ищет чего-то, ищет…
Разболелась голова, все-таки не привыкла к встречам, каждая из которых заставляла волноваться. Тем не менее ни за что не захотела бы по доброй воле отказаться от них и нашла в себе силы расшевелить память, но вдруг раздался яростный грохот, и был он так близок, что старуха невольно отшатнулась и не сразу пришла в себя, когда же очнулась, образы и тени, дорогие сердцу, исчезли, даже подумала, что их не было вовсе, и только показалось, что проплыли перед внутренним взором. Но ведь все это было, было… Вон и голова до сих пор болит и волнение на сердце.
А грохот повторился еще раз… еще… Старуха не сразу догадалась, откуда идет этот, обваливающийся камнепадом далеко в горах, заглушающий все, что поет, звенит, поскуливает в ветвях деревьев, достигающий до самого неба и там, кажется, сдвигающий все с привычного места и ломающий грохот. А когда догадалась, в уже словно бы и неживом лице зажглось что-то ясное и светлое, то была ненависть, четкая и осознанная, это теперь она, осенившая разом, четкая и осознанная, а совсем недавно казалась слабою, едва приметною, и нельзя было сыскать причину ее, вроде бы и теплится на сердце, а только не ощутишь, коль не напряжешь все сущее в себе. Удивлялась старуха, откуда такая ненависть, да нет, скорее, неприязнь иль мало встречала в тайге людей, и они что-то делали, искали, заходили в юрту, чтоб обогреться и попить чаю, принимала каждого, как того требовал старый бурятский обычай, и не испытывала к ним ничего, кроме легкого удивления: отчего-то оставили родную землю, а теперь маются вдали от нее?.. Эти люди не делали худа, как не делали и те, кто нынче работал на «железке». И потому она долго не понимала, откуда неприязнь, а вот теперь догадалась: да, конечно же, оттого и неприязнь, разом переросшая в ненависть, да не к людям, нет, к «железке», которая уже давно стала для нее чем-то вроде дракона, повелевающего людьми, что она, эта «железка», пришла на любимую всем существом землю, чтоб погубить ее. Старуха не умела выразить словами свою ненависть, но теперь прямо-таки дышала ею, захлебывалась теми чувствами, которые нахлынули… Стояла возле юрты, маленькая и сморщенная, и слушала, подняв слабые и каким-то чудом удерживаемые над головою руки, и говорила небу про ту боль, что па сердце. Она говорила, что не страшно помирать, страшно оставлять землю, на которую пришел злой дракон и поедом ест ее, просила у всесильного неба защиты, но не для себя — для родной земли, говорила, что согласна после смерти, если это поможет отчему краю, сделаться самою последнею, всеми презираемой тварью. А потом замолчала и долго ждала ответа, но небо было холодное и далекое, и малого облачка не сыскать на огромной поверхности, и старуха воскликнула с горечью:
— Что же ты молчишь, небо?!
Подождала немного и снова начала говорить, но теперь уже с добрыми духами, они, казалось, окружили ее и со вниманием слушали, большие и маленькие, совсем бестелесные. Их можно увидеть только в последний свой час, во все же остальное время можно лишь почувствовать их слабое дыхание возле щеки, они не перебивали, но, когда старуха замолчала, с грустью поведали, что бессильны помочь: пришедшее нынче на родную землю, суровое и жестокое, выше их и сильнее.
— О, бурхан, — сказала старуха. — Что же мне делать?..
И опять никто не ответил, и она сникла, боль в лице сделалась такой выразительной, будто имела живую оболочку, и когда Бальжийпин увидел старуху, выйдя из юрты, испугался и протянул руки, словно бы желая дотронуться и взять часть ее боли себе. Впрочем, он так бы и сделал, но старуха отвела его руки и зашла в юрту. А скоро там оказался Бальжийпин.
— Ты уходишь? — спросила старуха.
— Да, ухожу… Я не могу без людей, и я устал прятаться. Я не хочу больше прятаться. Ты пойми меня…