Белая ворона
Шрифт:
Вейцман самодовольно прищелкнул языком и сел писать письмо Зангвиллу.
«Дорогой друг!
Позволил себе обеспокоить Вас нижеследующей просьбой от имени выдающегося арабского драматурга, который опубликовал в немецких журналах много, по мнению людей сведущих, интересных произведений. Г-н Азиз Домет (так зовут этого джентльмена), представитель арабской интеллигенции в Палестине, — наш искренний друг. В настоящее время он сталкивается с большими трудностями из-за своих проеврейских настроений, которые он открыто высказывает в арабской прессе. У него есть довольно много пьес, но главное — он написал пьесу о Трумпельдоре. Не будучи
На следующий день Вейцман написал Домету.
«Дорогой друг!
Я долго находился в разъездах, о чем Вы, возможно, знаете из газет, но вчера вернулся и уже обратился к г-ну Зангвиллу с просьбой написать предисловие к Вашей пьесе. Уверен, что она ему понравится. Искренне Ваш Хаим Вейцман».
Спустя неделю Вейцман получил от Зангвилла ответ и тут же написал ему:
«Дорогой друг!
До глубины души тронут Вашим любезным письмом. Премного благодарен за то, что Вы нашли время прочесть рукопись и согласны написать предисловие. Если оно будет готово после моего отъезда в Америку, не откажите в любезности переслать его г-ну Леонарду Штейну, секретарю Сионистской организации. Примите мою искреннюю благодарность и заверения в искренних чувствах».
Вскоре Зангвилл прислал предисловие. В нем он писал, что пьеса о Трумпельдоре заслуживает особого внимания, что «господин Азиз Домет, пишущий по-немецки, воистину далек от немецкой юдофобии» и что этот арабский драматург «спас свой народ от упрека в недостатке великодушия, позволив арабскому герою пьесы умереть за дело национального возрождения евреев». Появление такой пьесы вселяет надежду на то, что «в Палестине будет найдено место для единственного на Земле бездомного народа, который, оказавшись в равных условиях с освобожденными арабами, сможет вновь войти в семью народов».
После отъезда Вейцмана в Америку всю переписку по поводу пьесы Домета взял на себя Леонард Штейн. Он послал Зангвиллу перевод на немецкий предисловия к пьесе «Йосеф Трумпельдор».
В тот же день Штейн отправил письмо и в лондонскую штаб-квартиру Сионистской организации с просьбой позаботиться о публикации пьесы известного арабского драматурга Азиза Домета из Хайфы. Штейн считал, что публиковать пьесу несомненно лучше всего в Германии, тем паче, что она написана по-немецки.
Переговорив с Лондоном, Штейн попросил Домета прислать ему письменную доверенность на ведение дел по публикации и постановке пьесы.
Меньше чем через три недели Домет прислал в лондонскую штаб-квартиру Сионистской организации заверенную у нотариуса доверенность.
Уехавший по делам в Америку Вейцман не забыл своего подопечного. В Нью-Йорке он побывал на спектакле еврейского театра и поговорил с его художественным руководителем Морисом Шварцем о пьесе Домета. Тот попросил Вейцмана передать ему пьесу и пообещал написать свое мнение о ней. Вейцман пьесу передал и через неделю Шварц ответил, что он крайне заинтересован в ее постановке. «Однако над пьесой необходимо поработать. Драматург написал ее с любовью, но этого мало. Поскольку герой пьесы — солдат, готовый умереть за родину, нужно, чтобы эта родина была представлена ярко. Публика захочет увидеть сегодняшнюю
Месяца через два Домет нашел в почтовом ящике письмо и, прочитав обратный адрес, несказанно обрадовался: ему написал сам Зангвилл. Сам «еврейский Диккенс»!
«Дорогой господин Домет!
Получил Ваше письмо и пьесу, которые Вы столь любезно мне послали. Вы уже знаете о моей высокой оценке Вашего произведения. Она поверьте, писалась не под влиянием Вашей искренней симпатии к моему народу, а от чистого сердца. Мы с вами оказались на удивление единодушны: все, что Вы говорите о былом родстве арабской и еврейской культур, я недавно высказал в статье „Арабская и еврейская культуры“. А посему позволяю себе привести здесь короткий диалог из моей пьесы „Петушиные бои“, где королева беседует с мусульманским муллой:
МУЛЛА:
Крест раскинул свои гигантские руки по всему небосводу, и Полумесяц съежился (…).
КОРОЛЕВА:
Потому что вы (…) отказываетесь от западной цивилизации.
МУЛЛА:
Западная цивилизация! Когда только она даст себе труд познакомиться с нашей цивилизацией? Вы хоть раз были в нашем квартале?
КОРОЛЕВА:
Мои фрейлины против того, чтобы я туда ходила.
МУЛЛА:
Еще бы! Там вы не найдете ни хулиганов, ни курящих и полуобнаженных женщин, ни торговцев вином — только наших сапожников и хозяев кофеен. Они сидят на коврах, никогда не повышают голоса (…) и лишь муэдзин громко созывает на молитву, да еще ученики громко скандируют стихи из Корана.
В нашем квартале люди чисты душой и телом, в нем царят гостеприимство и любовь, в нем все равны — богатый и бедный (…) А нас называют свиньями, которых надо выгнать из Европы! Но Аллах милосерден, Он сделает так, чтобы вы поубивали друг друга и солнце цивилизации, которое взошло на Востоке, зайдет, обагренное кровью, на Западе, только для того, чтобы снова взойти на своей древнейшей земле (…).
Как видите, дорогой господин Домет, те, кто говорят, будто я — враг арабов и хочу изгнать их из Палестины, не правы.
Единственное, чего я хочу, это соглашения, по которому большая часть Палестины должна быть отведена под Еврейский очаг. Большая — только потому, что у Вашего народа уже есть миллионы квадратных миль, на которых он может восстанавливать свою славу. Но, как Вы сами заметили, с людьми трудно говорить, опираясь на доводы рассудка. Тем более я ценю Ваше отношение к моему народу, которое являет собой исключение из правила».
Домет не мог прийти в себя от восторга: «еврейский Диккенс» обращался к нему со словами похвалы.
10
Ободренный поддержкой Зангвилла, Домет сел за новую работу. Как это всегда с ним бывало, в голове пронеслась и исчезла не то мысль, не то какие-то слова, и на сей раз ему захотелось написать роман. Широкое полотно о его жизни и о жизни арабов и евреев в Палестине. Найдется место и для его сокровенных мыслей о кровной близости арабов-христиан с евреями. Название «Огненный столп», этот библейский образ, пришло сразу.
Домет долго размышлял над началом, пока не вспомнил о той картине, которую увидел с палубы подплывавшего к Хайфе парохода, когда он возвращался из Германии.