Белая ворона
Шрифт:
— Да вы, Лина, оказывается, пессимистка.
— Не пессимистка, а — реалистка. И приехала из страны, где дружба народов была только на словах. Да еще на лозунгах.
— Вы неудачно сослались на Библию. Евреи возвращаются сюда не взять силой эту землю, а перестроить ее так, чтобы на ней всем было хорошо. И арабы не будут им в этом мешать. Вы очень плохо думаете об арабах. Среди них есть немало образованных людей, которые прекрасно понимают необходимость жить с евреями бок о бок.
— И эти образованные арабы будут любить евреев, как самих себя?
— Пусть не любить, но жить в мире будут. Вы плохо знаете Ближний Восток. В России — одно, а здесь — другое. Арабы с интересом следят за тем, как евреи сажают
— Но вы же себе противоречите, Азиз, — Лина медленно затянулась папиросой. — Только что вы говорили обо всех арабах, а пишете: дети арабов-мусульман били еврейских детей, а дети арабов-христиан их защищали. Ну, хорошо, допустим, с арабами-христианами мы поладим. А как с мусульманами? Кстати, в России христиане с евреями, ох, как не ладили, и, если я вам перескажу рассказы моих родственников о еврейских погромах… ах, вы же не знаете, что такое «погром». Ну, это когда режут евреев. Так вот, если вы узнаете, что творилось во время погромов, вам станет стыдно за ваше христианство. Понимаете, Азиз, для вас все евреи на одно лицо, как для нас — все арабы. А мы — разные. Есть хорошие, есть плохие. Как и вы. Ну, хватит болтать, пора расходиться по домам.
Лина сунула недокуренную папиросу в песок и встала, отряхивая платье. Домет смотрел на нее. Его лицо стало злым.
«Я не нужен этой еврейке — ни я, ни мои пьесы. Ей не понравился „Трумпельдор“! Она смеется над моими мыслями о мирном будущем Дома Израилева. Но не все же евреи такие, как она! Она сама говорит, что они разные. Ведь есть Амеири, и доктор Урбах, и Хартинер, и Штрук».
— Да, да, — он торопливо встал и встряхнул пиджак.
— Не провожайте меня, — Лина посмотрела в сторону. — И не ищите. На следующей неделе я уезжаю в Берлин. Насовсем.
— Скажите, Лина, вы верите в Бога?
— Нет.
— А во что вы верите?
— В любовь.
— На одну ночь?
— Ну, зачем же? На всю жизнь.
14
В иерусалимской школе «Лемель» был устроен литературный вечер арабского драматурга Азиза Домета. Об этом сообщали развешанные по городу афиши: «Спектакль по пьесе г-на А. Домета „Йосеф Трумпельдор“. Перевел на иврит А. Амеири. Исполнители — актеры местной любительской труппы. Постановка руководителя труппы г-на X. Шнейдера. По окончании спектакля — обсуждение. В буфете — легкие напитки».
Домет приехал в Иерусалим накануне, одолжив у матери денег. Он переночевал у родственников и наутро, чтобы справиться с волнением, пошел в баню. Пар выгоняет дурной дух и очищает мысли — так учил отец, когда брал его с собой в баню.
Турецкая баня находилась в Старом городе недалеко от Львиных ворот. Маленький Азиз крепко держался за отцовскую руку, боязливо оглядываясь по сторонам. В просторном предбаннике под высоченным куполом царила полутьма и гулко отдавались голоса голых людей, которые выныривали из облаков пара. Больше всего маленькому Азизу нравился бассейн в центре предбанника. В нем плавали золотые рыбки и водяные лилии. Рыбки сверкали в зеленоватой воде, медленно шевелили перистыми хвостами и пугались, когда Азиз бил рукой по воде.
Вдоль стен стояли обитые дамасским шелком скамьи, на которых посетители
Сколько лет он тут не был! А ничего не изменилось.
Домет был тронут тем, что банщик Фарид сразу его узнал.
— Вылитый отец! Ну, сейчас я вам косточки разомну!
Железные Фаридовы руки забегали по спине Домета, нащупывая невидимые точки, на которые он надавливал и разминал кости.
— Эх, господин Домет, как мы жили при турках! Подумать только, я видел голым самого губернатора Иерусалима. Большой был человек. И содержал себя в строгости. Вокруг него всегда охрана стояла, следили за мной во все глаза, чтобы я губернатору чего не попортил. Вот я поначалу и не очень-то сильно его мял, так он говорит: «У тебя что, сил нет? Крепче давай!» Ну, я так наддал, что он аж закряхтел. Охрана сразу ко мне, а он им: «Не надо! Он хорошо свое дело делает». Потом мне от него в подарок табаку прислали. Да, были времена. И отец ваш, господин Сулейман, тоже любил, чтобы я ему спину разминал. Знал в этом толк. А сейчас! Англичане разве понимают, что такое баня? А евреи? Как набегут в пятницу в своих черных кафтанах, окунутся в воду разок и бегом назад. Ни тебе посидеть, ни кофе попить, ни поговорить! И все по-своему лопочут — никак наш язык выучить не могут. А уж какие они хилые! Не едят, что ли? Вот вы, господин Домет, человек ученый, скажите, это что же такое! Евреи понаехали к нам отовсюду и тут жить будут? Это как же понимать? Кто их сюда звал? Мне один араб-христианин, знаете, чего сказал? Евреи, говорит, своего самого главного пророка, Усуса, распяли.
Задремавший в тепле, Домет открыл один глаз и увидел две волосатые колонны ног.
— Во-первых, не Усус, а Иисус. Во-вторых, не евреи его распяли, а римляне. А в-третьих, подумай сам, что сделали бы мусульмане, если бы один из них сказал: «Я — сын Аллаха»? Молчишь? Так я тебе отвечу: посадили бы на кол. Тебе что за дело? Ну, свели евреи счеты с одним из своих. Ты тут при чем?
Руки Фарида окаменели.
— Вы, конечно, писатель, но, извините меня неграмотного, евреев не знаете. Они сводят счеты со всеми. Им только дверь приоткрой — они, как тараканы, по всему дому расползутся. Давить их надо.
x x x
До начала вечера оставалось еще два часа, и Домет после бани пошел на базар, куда в детстве ходил как в театр. Пыль веков перемешалась здесь с пылью бесчисленных персидских и афганских ковров всех цветов радуги с вытканными на них грациозными газелями, мчащимися арабскими скакунами и с волоокими девушками, кружащимися в плавном танце. Висевшие у входа в лавки женские платья полоскались на ветру, как знамена наступающей армии. Заунывные крики зазывал заглушали лай собак и постукивание костей для игры в нарды, а в нос ударял пряный запах корицы и других приправ. В темных нишах, сгорбившись, сидели серебряных дел мастера и стучали молоточками по резцам, выбивая на кубках строку из Корана. А на углу, прямо в узком проходе, перед поворотом к Армянскому кварталу, застыл старый араб, похожий на живую статую. Над базаром стелился дым кальянов, и босоногие мальчишки разносили торговцам на расписном подносе чашечки черного кофе. За столько лет торговцы уже сменились, хотя Домет узнал одного старика, торговавшего ржавыми саблями. Старик по-прежнему выдавал их за старинное оружие. Домет купил сладости для Гизеллы и дешевый браслет — для Адели. В сравнении с базарами Дамаска и Константинополя в Иерусалиме и товар был похуже, и выбор поменьше, а может, дело в том, что в детстве все выглядит иначе.