Белая ворона
Шрифт:
С этой мыслью Домет направился в школу «Лемель».
У входа в двухэтажное здание он невольно остановился, любуясь установленными на фронтоне часами с еврейскими буквами вместо цифр. Теперь он сразу узнал «хет» и «йод». Под слуховым окном с шестиконечной звездой на мраморном камне изображены колодец, пальмы и библейские пейзажи, и, наконец, у входа на мраморной доске — надпись по-древнееврейски и по-немецки: «Школа имени Адлера фон Лемеля». Вряд ли кто-нибудь в Иерусалиме знал, что в давние времена жил в Вене еврей Шимон Адлер, который во время наполеоновских войн получил дворянский
Актовый зал был набит битком. Многие уже слышали и о пьесе, и о ее авторе, а потому хотели ее и его увидеть своими глазами. Председательствовал президент «Керен кайемет»[5] Менахем Усышкин, что придало вечеру даже некоторую пикантность из-за его недавнего спора с самим Хаимом Вейцманом по поводу отношения к мандатным властям: Вейцман призывал идти на компромисс с англичанами — Усышкин был против, и Вейцман провалил его кандидатуру в Исполнительный комитет Всемирной сионистской организации. Придет ли на вечер Вейцман? Он же, говорят, покровительствует этому Домету. А если придет, сцепятся они с Усышкиным?
В первых рядах сидели Домет и Амеири, специально приехавший из Хайфы Штрук, известный историк Йосеф Клаузнер и профессор живописи Борис Шац, а из Тель-Авива пожаловал Сильман с завсегдатаями своего салона, чтобы во время обсуждения окончательно стереть в порошок этого Домета с его покровителем Амеири.
Все актеры играли воодушевленно, монологи произносили с чувством, а Трумпельдор не позволял себе ни единой улыбки. Любовные сцены вызвали в зале смешки, зато финальная реплика Трумпельдора «Хорошо умереть за родину» вызвала овации. Какая-то женщина даже заплакала. Амеири на радостях обнял Домета.
Актеры трижды выходили на поклон.
На сцену вынесли стулья, стол, на него поставили графин с водой и стакан. Когда приготовления закончились, на сцену поднялся седобородый Усышкин, осмотрел зал и пригласил автора пьесы.
Зал опять разразился овациями.
Взволнованный, Домет был тронут тем, что Усышкин, пожимая ему руку, шепнул: «Хорошая пьеса, а главное — очень нужная».
Домет коротко поблагодарил публику за внимание, а своего дорогого друга Авигдора Амеири — за перевод, и выразил сердечную благодарность актерам, которые так убедительно сыграли его пьесу.
Новые овации — и Домет сел на свое место.
Потом аплодисменты достались Амеири, который сказал об огромном вкладе автора в установление дружеских отношений между евреями и арабами, а также в обогащение репертуара нового театра на иврите.
На сцену вышла немолодая представительница газеты «На посту».
— Как отрадно, — сказала она приятным грудным голосом, — видеть на еврейской сцене такую поразительную историю. Очень важно, чтобы таких пьес было побольше.
— Позвольте и мне добавить несколько слов, — сказал кто-то по-русски, подняв руку.
Из задних рядов послышались возмущенные голоса: «Говори на иврите!»
Усышкин сделал успокоительный жест и по-русски пригласил желающего
— Вы совсем не знаете иврит? — спросил его Усышкин.
— Знаю, но плохо.
— А вы не стесняйтесь. Все новые репатрианты сначала плохо говорят. Господа, — обратился Усышкин к залу, — будьте снисходительны и наберитесь терпения: новый репатриант еще не совсем хорошо говорит на иврите. Прошу вас, — обратился он к нему.
— Я хочу сказать несколько слов, — начал тот на чудовищном иврите, заикаясь от волнения. — По-моему, пьеса очень слабая, персонажи неживые, язык канцелярский. Все одинаковые — и евреи, и арабы. Я думаю, нужно начинать делать здесь свой, еврейский, театр с классики. Извините меня, я еще плохо говорю на иврите.
Репатрианта освистали. Усышкин еле успокоил зал.
Двое следующих выступавших хвалили автора, а главное — его очень просионистскую пьесу.
Потом на сцену поднялся Сильман, и в воздухе запахло скандалом.
— Господа, я не понимаю, — начал он, — что здесь происходит. Разве это обсуждение пьесы? Это же какой-то сионистский митинг. Если же говорить по существу, то господин Домет — просто графоман.
В зале возмущенно зашумели, и Усышкин призвал к порядку.
— Вам не нравятся мои слова? — ядовито спросил Сильман. — А мне не нравится пьеса господина Домета. Она очень посредственная, а он просто спекулирует на…
В зале поднялся невероятный шум.
— Да, — крикнул Сильман так, что перекрыл шум, — спекулирует на еврейской теме, и небескорыстно!
Опять поднялся шум, и Сильман закричал:
— Не орите, вы мне все равно рот не закроете! Я считаю…
— А я считаю, — перебил его Усышкин, — что вы глубоко заблуждаетесь. Как раз еврейская, сионистская тема здесь важнее всего остального. Господин Домет написал о том, о чем вы и ваш журнал еще даже не задумались. Он прославил еврейского героя, которого мы все хорошо помним, и показал, что мы готовы умереть за нашу землю.
— Но позвольте, — ощетинился Сильман, — при чем тут сионизм, когда мы обсуждаем пьесу. Пьесы делятся не на просионистские и антисионистские, а на хорошие и плохие. «Трумпельдор» — плохая пьеса.
Домет, которому Амеири переводил все выступления, вцепился в ручки кресла.
— А мы спросим публику, хорошая эта пьеса или плохая, — предложил Усышкин. — Как вы считаете? — обратился он к залу.
— Хорошая! — громко закричал кто-то, и весь зал начал скандировать: хо-ро-ша-я!
— Ну и что вы этим хотели доказать? — возмутился Сильман. — Что тут больше сионистов, чем знатоков литературы?
— Господин Сильман, — негромко произнес, не вставая с места, профессор Кпаузнер, — вы, я полагаю, не исключите меня из списка людей, сведущих в литературе?
— Ну, что вы, профессор, — смутился Сильман, — как вы могли…
— Это — хорошая пьеса, — перебил его Клаузнер. — Но я согласен с господином Усышкиным: помимо того, что пьеса хорошая, еще и тема очень важна.
Опозоренный, Сильман сошел со сцены, а зал с удвоенной силой стал скандировать: «Ав-то-ра!»
Домет встал, приложил руку к сердцу и поклонился сначала залу, потом — Клаузнеру и под конец — Усышкину.