Белая ворона
Шрифт:
— К сожалению, не читал.
— Разумеется. Он не опубликован.
— Если я правильно понимаю, увлечение этой идеей и есть ваша ошибка молодости?
— Вы совершенно правы.
— Что же плохого вы нашли в этой идее?
— В ней-то нет ровно ничего плохого. Мечта вернуться на свою землю и возродить ее заслуживает только уважения. Более того, я восхищался тем, что евреи осуществляют свою мечту. Но вот тут и зарыта собака. Одно дело — мечта, другое — действительность. Евреи вернулись не на пустовавшую землю. Их земля давным-давно заселена. А двух хозяев в одном доме не бывает. Во всяком случае, добром
— Вы что, Ленина читали?
— Нет. А что, он тоже об этом писал?
— У него есть работа «Детская болезнь левизны». Звучит очень своевременно в сегодняшнем мире. Я необычайно рад, что мы с вами думаем одинаково, как и тому, что вы помогли мне намного глубже понять людей, о которых я пишу.
— А чем занимаются ваши герои?
— Они в основном гуманитарии, люди искусства, книжники, те, кто ищет смысл жизни и находит его, например, в религии.
— Как вы?
— Как я.
— Мне очень хотелось бы узнать, почему из всех существующих религий вы выбрали ислам. Но, если не хотите, не отвечайте.
— Я, конечно, отвечу. Родился я в Галиции, в семье потомственных раввинов. Меня тоже прочили в раввины, Ветхий завет я знаю почти наизусть. Кстати, древнееврейский язык очень помог мне при изучении арабского.
— Вы говорите по-арабски? — Домет не удержался, чтобы не спросить по-арабски.
— Не только говорю, но и читаю, и пишу, — спокойно ответил по-арабски Мухаммед Рашид. — Продолжим беседу на немецком, или вы хотите перейти на арабский?
— Если бы мы были на Востоке, я выбрал бы арабский, но мы сидим в берлинском ресторане, не стоит выделяться.
— Согласен. Вы спросили, почему я выбрал ислам. Попробую объяснить. К восемнадцати годам я отошел от иудаизма. Не хотел больше жить под гнетом еврейских догм. Я хотел понять себя. И ушел из дому. Тут и начались мои мучения: я нигде не чувствовал себя своим. Мне до боли хотелось обрести чувство принадлежности. И не важно, к кому или к чему. Главное — принадлежать. Потом подумал и решил, что лучше всего принадлежать к свободному миру. Я жил и в Вене, и в Берлине, учился в университете, дружил с богемой, просиживал целыми днями в разных кафе, где споры велись о психоанализе, о вульгарном марксизме и о том, сводится ли суть бытия к физиологии. Там никто ни во что не верил, разве что в противоестественную, а потому и неосуществимую идею всеобщего равенства.
— А вера в Бога?
— Ее я обрел в Иерусалиме. На базаре в Старом городе.
— Мое любимое место.
— Мое тоже. Бог явился мне в облике дряхлого араба, который сидел на углу…
— …перед поворотом к Армянскому кварталу? — вздрогнул Домет.
— Вы тоже его видели?
— Да,
— Он не шевелился, никого не замечал. Он всматривался в себя: искал Бога в себе. В этом старике был заключен целый мир. Мир, открытый всем. И тогда на меня снизошло озарение: царь Давид,
— …и Магомет — его пророк, — закончил Домет.
— А я-то, грешным делом, подумал, что вы больше европеец, чем мусульманин.
— Я христианин, а не мусульманин. Я только преподавал в мусульманской школе, — сказал Домет и знаком велел кельнеру принести счет.
«Еще одна белая ворона». Домет попрощался и вышел.
8
У Лины никто не отвечал. Домет звонил ей с работы несколько раз.
«Куда она могла подеваться? Пошла гулять? Так крепко спит, что не слышит звонка?»
Из Министерства культуры ему прислали два пригласительных билета в театр на новый спектакль. До начала оставалось три часа.
— Работаете, Домет? — раздался голос майора Гробы.
— Так точно, герр майор, — Домет по привычке вскочил со стула.
— Похвально, похвально. Да вы садитесь. Я вами доволен. Докладную записку вы составили очень правильно. Нашему начальству особенно понравилась мысль о необходимости поддерживать арабское национальное движение в Палестине: его можно направить не только против евреев, но и против англичан. А как вы устроились?
— Спасибо, герр майор. Прекрасно. Благодаря вам.
— Я подал представление, чтобы вам повысили жалованье на тридцать марок.
— Премного благодарен, герр майор. Не сочтите за дерзость…
— Есть какие-нибудь просьбы?
— Я знаю одного человека. Живет в Берлине. Зовут Ассад-бей.
— Араб?
— В том-то и дело что нет. Он говорит по-русски и пьет водку.
— Араб, который пьет водку, не араб. Подозрительный тип.
— Вот и мне так кажется. Хорошо бы навести о нем справки. Если он заслан из России, высшее начальство это заинтересует. Если из Палестины — тоже.
Гроба снял пенсне, протер его замшевым лоскутом, снова надел и посмотрел на Домета.
— Запишите мне его имя. Адрес у вас есть?
— Нет.
— Не важно. У меня есть связи в гестапо.
Гроба ушел, а Домет еще дважды набрал Линин номер. Потом посмотрел на часы, разорвал билеты и выбросил в корзину для бумаг.
Домет хотел пройтись пешком, но начался дождь. Он сел в автобус и уставился в окно. Город торопился начать ночную жизнь: один за другим зажигались фонари, из ресторанов неслась грохочущая музыка, публика спешила в театры и в увеселительные заведения. На крыше самого большого магазина женского белья вместо рекламы бежал бесконечный неоновый лозунг: «Евреи — наше несчастье!»
На светофоре рядом с автобусом остановилось такси. Домет посмотрел на пассажиров и дернулся вперед. Лина! Он не видел лица сидевшего рядом с ней мужчины, но узнал феску. Вялая рука лежала на колене у Лины.
Такси мягко тронулось и обогнало автобус. Через заднее стекло Домет увидел две склоненные друг к другу головы — черную и рыжую.
У Домета перед глазами стояла картина, которую он увидел из окна автобуса. Он порывался позвонить Лине, но его останавливала мысль, что трубку может снять Ассад-бей. И все-таки он не выдержал и позвонил. Она не ответила.