Бельгийский лимонад
Шрифт:
Подумалось: интуиция в их работе — не последняя составляющая, ох, не последняя, особенно когда подкреплена таким багажом, как у Валентина Кирилловича: на девять лет раньше сюда пришел, чем он сам. Вслух же проговорил:
— И правильно, что не любите пророчествовать, Валентин Кириллыч, не то у нас ведомство.
В папке лежали фотокопия временного удостоверения, заявление Бовиной, адресованное председателю Совета ветеранов, копия запроса, отправленного в наградной отдел Министерства обороны, а также написанная от руки докладная записка Овсянникова
— Мою докладную лучше не читать, — спохватился Овсянников, забирая ее из папки, — почерк не из образцовых, да и вообще на словах короче расскажу.
Шуляков пояснил, глянув из-под очков:
— Это я попросил Юрия Петровича записать, пока детали из памяти не выветрились. Они ведь порой важнее сути. — И повторил, по своему обыкновению, конец фразы, как бы закрепляя сказанное: — Да, важнее сути.
Голиков молча покивал, вынул из папки фотокопию временного удостоверения.
— Интересно, почему он не обменил это удостоверение после возвращения с фронта на орденскую книжку? — поднял глаза на Овсянникова. — Не возникал об этом разговор, Юрий Петрович? Или посчитали неудобным спросить?
— Я ведь с какой целевой установкой шел туда? Сделать якобы фотопортрет. Ну, а проявить интерес к удостоверению — значило выйти за рамки легенды. Фотокопию удостоверения, и ту не сразу решился предложить ему сделать.
Голиков опять покивал, произнес задумчиво:
— Любопытная бумага...
— Особенно, если учесть, — подхватил Шуляков, — что под ней стоит подпись командира полка, тогда как право награждать орденами на фронте давалось лишь командирам дивизий. Не ниже.
— И, по-моему, не всеми орденами, — вставил Овсянников, — а только орденом Красной Звезды. Все остальные ордена давались по указам Президиума Верховного Совета СССР. Потому и запрос решили сделать.
Голиков возразил, разглядывая неясный оттиск круглой печати под текстом удостоверения:
— Положим, запрос в любом случае следовало сделать, нам в этом деле нужна полная ясность. — Отложил удостоверение, взял тетрадный листок с заявлением Бовиной, высказал догадку: — А это, как я понимаю, Меньшов доставил?
— Мы с ним обменялись, — отозвался Овсянников. — Я ему принес фотокопию для Бовина, а он мне — заявление.
— Что Меньшов рассказывает? Бовина передала заявление через мужа или сама принесла в институт?
— Сама, только не в институт, а подкараулила Меньшова на улице. Вечером вчера. Сильно, говорит, была расстроена.
Шуляков поднялся, задернул от бившего в глаза солнца шторы, проговорил с неожиданно грустным недоумением:
— Если она подыгрывает мужу, то неумно как-то, — пожал плечами, но Голикову показалось, что недоумение выражала вся его сухопарая фигура, — очень неумно. И он тоже хорош: зачем в свои дела жену вмешивать!
— Валенти-ин Кириллыч, — мягко упрекнул Голиков, — это уже не сомнения, а некая уверенность в том, что...
— Не уверенность, Владимир Константиныч, нет, — перебил Шуляков, усаживаясь
— Что же, давайте исследуем эти спотыкушки...
Овсянников пополнил ряды сибирских чекистов, едва успев пропитать трудовым потом диплом инженера-электромеханика. Его направили в отдел Голикова.
Голиков сразу оценил в нем счастливый симбиоз: молодую энергию плюс вдумчивость. Вот и в истории с орденом — в скорейшей расшифровке этой истории — многое будет определяться именно энергией и вдумчивостью.
Дотошностью. Скрупулезной дотошностью.
— Рассказывайте, Юрий Петрович!
Оказалось, Овсянников поднял анкеты Бовина. Все до одной. Начиная с 1948 года. В педагогическом институте, который в свое время закончил Бовин, в отделе кадров по месту теперешней его службы, в военкомате, в райкоме партии, в партийном архиве.
— Первая странность, которая поневоле настораживает, — вот она, смотрите, — Овсянников положил на стол перед Голиковым листки с отпечатанным на машинке текстом. — Это я снял копии с двух его анкет за разные годы...
Голиков пробежал глазами отмеченные карандашом абзацы:
«22 марта 1924 года я был обнаружен в пассажирском вагоне г. Орел и, по рассказу воспитательницы детдома № 6, я был подобран этим детдомом...»
(Из автобиографии В. И. Бовина от 5 сентября 1948 г.)
«Я родился в 1924 году в г. Орле. Родителей своих совершенно не знаю. С ранних лет воспитывался в орловском детдоме № 2...»
(Из автобиографии В. И. Бовина от 21 января 1958 г.)
В том и другом абзацах были обведены карандашом номера детских домов. Голиков пожевал губами:
— Путаница в номерах детдомов — это вас насторожило? Но ведь разрыв между одним и другим текстами — десять лет, мог и запамятовать.
— Владимир Константиныч, — вскинулся Овсянников, — что это вы такое говорите? Это же все равно, как если бы мы с вами имен своих родителей не помнили!
— Хорошо, — Голиков побарабанил пальцами по выпискам из анкет, — допустим, мы будем исходить из того, что перед нами человек, который по каким-то причинам скрывает свое прошлое...
— Вот именно! — вставил Овсянников.
— Не перебивай, Юра! — одернул Шуляков, поднимая сползшие на нос очки, но все не снимая их.
Голиков вновь побарабанил пальцами по выпискам:
— Допустим, мы станем исходить из того, что он придумал себе место рождения, избрав Орел, который долгое время был под немцами, и надеясь, что в силу этого там не сохранились архивы, как это на самом деле и было на оккупированных территориях, — допустим все это и спросим себя: неужели бы такой человек не затвердил навечно номер придуманного им детдома?!