Бельгийский лимонад
Шрифт:
Наконец Бовин позвонил. Из-за двери донесся слабый отзвук робкой трели, едва поколебавшей устоявшуюся тишину. Никакого движения в квартире она за собою не повлекла. Бовин вопрошающе оглянулся на Меньшова, но тот лишь молча пожал плечами.
В эту минуту чуть слышно щелкнул дверной замок, и одна из створок бесшумно отошла в глубину прихожей; за порогом стояла пожилая женщина в безрукавом кухонном халатике.
— Ой, извините, — растерянно охнула она, — я в таком виде.
— Ничего, мамочка, ничего, — пробормотал Бовин. — Ты иди, иди к себе... Мы тут с товарищами...
В прихожей он жестом пригласил Меньшова и Овсянникова раздеться, сам тоже снял пальто. Провел в ближнюю от входа комнату. Оказалось — кабинет. Поистине профессорский: все стены были заставлены книжными стеллажами.
У окна, торцом к нему, стоял двухтумбовый письменный стол. Бовин выдвинул один из ящиков, нашарил пачку сигарет, предложил, жадно закуривая:
— Располагайтесь, курите, вот пепельница, я сейчас...
Отсутствовал с минуту, не больше, вернулся с озабоченным лицом:
— В самой светлой нашей комнате жена затеяла уборку, все разворошила, не знаю даже, где мы сможем все это организовать.
— А мы и здесь прекрасно устроимся, — успокоил Овсянников. — У меня лампа-вспышка с собой.
Бовин покивал в ответ, полез в тот же ящик, откуда брал сигареты, достал картонную коробочку размером с ладонь, оклеенную красной бумагой, вывалил из нее на столешницу горку глухо звякнувшего металла — знаки наград. Похоже, всё медали.
— Вот, — проговорил, досасывая сигарету. — Теперь задача: навесить все это на лацканы. Не простая, скажу я вам, работенка.
— Я помогу, — вызвался Меньшов. — Снимай пиджак.
— Нет, зачем же, это у меня рабочий костюм, для парада другой есть.
Пока хозяин ходил за парадным костюмом, Меньшов разложил на столе награды — в том порядке, в каком надлежало расположить их на пиджаке. Шепнул Овсянникову:
— А ведь нет его тут, с отбитой-то эмалью.
— Может, отдельно хранит? — отозвался Овсянников, готовя к работе камеру.
Вернулся Бовин. Меньшов встретил его вопросом:
— Василий Иваныч, а тут все у тебя награды-то? Что-то боевого ордена не вижу.
На мясистом лице Бовина не дрогнул, как принято говорить в таких случаях, ни один мускул, только чуть приподнялись дородные брови. Он молча, с подчеркнутой аккуратностью разместил на спинке стула принесенный пиджак, взял из пачки сигарету, прикурил, не разминая, порывисто, с давешней, уже знакомой жадностью всосал дым и лишь после этого склонился над разложенными наградами.
— Так вот же он! — ткнул пальцем в орден Трудового Красного Знамени.
— Ты чего это, Василий Иваныч? Или мы к тебе поиграться приехали? Речь же об ордене, у которого, ты говорил, эмаль отбилась.
Овсянников, увидев, что Меньшов начал распаляться, разрешил себе вступить в разговор:
— Борис Николаевич, — потянул Меньшова за рукав, — будьте добры, пересядьте вот сюда, к стене, я на вас видоискатель проверю. Василий Иванович сам со своими орденами разберется.
Меньшов недовольно хмыкнул, перешел вместе со стулом на указанное Овсянниковым место. Овсянников стал настраивать камеру, в то же время наблюдая
— Совсем ослеп, — пробормотал наконец, — без очков — ни шагу.
Принялся выдвигать поочередно ящики стола, перебирать содержимое. Извлек из одного сложенный вчетверо листок бумаги, осторожно развернул, накрыл короткопалой ладонью.
— Мамочка, — позвал жену, — отвлекись на минутку.
Женщина бесшумно появилась в проеме двери, но в комнату проходить не стала. Теперь на ней было темное, с глухим воротом платье, оттенявшее бледное лицо.
— Мамочка, — обратился к ней Бовин, — у нас в доме происходят странные вещи: мне вот надо сфотографироваться при полном параде, а тут куда-то задевался мой военный орден. Остальные награды на месте, а он исчез. Все ящики обшарил, документ на него нашел, — Бовин похлопал ладонью по бумаге, — а самого ордена нет как нет! Помнишь, у него еще эмаль была отбита?
Женщина провела языком по некрашеным губам, произнесла перегоревшим голосом:
— Прости меня, пожалуйста: делала у тебя генеральную уборку, почистила зубным порошком медали — видишь же, как новенькие теперь! — а на орден тот посмотрела — один срам, ну, и выкинула его.
— Выкинула? Орден? Да как ты могла!
— Сама не знаю. Затмение какое-то нашло, машинально все получилось, — лицо ее стало еще бледнее, она выкрикнула: — Ну, убей меня теперь, если простить не можешь!
Повернулась уйти, Бовин бросил вдогонку:
— Я тебя убивать не стану, ты это знаешь, а вот меня ты действительно убила!
— Зачем вы так? — сказал ему Овсянников. — Если документ в наличии, я думаю, можно обратиться в военкомат, похлопотать о дубликате.
— Документ есть, как же, вот он, — вновь похлопал ладонью по бумаге. — Правда, это, как видите, не орденская книжка. Но на фронте их и не выдавали, орденские книжки.
Придвинул листок к наградам, как бы включая в их число.
Овсянников разглядел издали слова — «Временное удостоверение», они были отпечатаны на пишущей машинке. Дальше машинописный текст чередовался со вставками от руки, чернила выцвели почти добела, круглая печать под текстом тоже едва просматривалась. Как видно, от долгого ношения в кармане бумага на сгибах протерлась, грозила расползтись, по краям теснились следы пальцев.
Молчавший все это время Меньшов сказал, хмыкнув:
— Выходит, фотографироваться нет смысла, бумажку ведь к пиджаку не приколешь.
Бовин промолчал, принялся укладывать в коробочку медали. Овсянников испугался, что вслед за этим он уберет в стол и справку, а ему очень хотелось на нее посмотреть. Внимательно посмотреть. Вчитаться в текст. Не спеша, обстоятельно вчитаться в текст. Глянуть на подпись. Изучить печать.
Ему очень хотелось все это проделать, ибо в его сознании, на той самой границе между бдительностью и подозрительностью, проросла настороженность, а чтобы выполнить задачу, поставленную перед ним полковником, необходимо было от этой настороженности избавиться. И он нашелся: