Бельгийский лимонад
Шрифт:
Голиков прошел из своей комнаты в кабинет, приготовленный для беседы, — он располагался на противоположной стороне коридора (хозяин накануне уехал в командировку). Тут было намного просторнее, чем у него, кроме того, имелась приемная, где можно поместить врача.
О том, чтобы дежурил врач, попросил генерал.
«Приглашая к себе, мы берем на себя ответственность за его жизнь, — сказал он накануне Голикову, — а при таком испытании могут и нервы, и сердце сбой дать».
В кабинете были припасены магнитофон, бумага, шариковый карандаш, сигареты, спички,
Все, весь антураж, обычный служебный антураж, ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлекать внимание.
Хотя, нет: на окне отсутствуют шторы — верно, отданы в стирку, — а никелированная трубка карниза с крепежными пластинами на ней торчит почему-то в углу, сбоку от окна. Наверняка будет притягивать взгляд «гостя», ведь они посадят его за этот вот столик для посетителей как раз лицом к окну...
Прибрать карниз времени не хватило: Овсянников привел врача — молодую женщину с напряженным лицом. Не составляло труда догадаться, что она успела получить устрашающий инструктаж.
— Мы вас пригласили на всякий случай, — постарался успокоить Голиков женщину, — ваша помощь может и не потребоваться. Просто держите наготове что-нибудь сердечное и что-нибудь успокоительное. И пожалуйста, прошу вас: не нужно белого халата.
Только управились с врачом, появились Чедуганов и Бовин. Оба в зимнем. Овсянников достал из встроенного в стену шкафа деревянные плечики, одни передал Чедуганову, на вторые принял с широких плеч Бовина по-современному легкое, совсем не профессорское пальто. Повесив его в шкаф, повернулся, чтобы принять шапку, и встретил узнающий взгляд Бовина.
Однако тот сразу отвел глаза и, подправляя белой пластмассовой расческой обихоженную шевелюру, без суеты зашагнул вслед за Голиковым в кабинет.
В кабинете Голиков предложил ему место за столиком для посетителей, поставил на столик микрофон, сказал, кивнув на плоский ящичек магнитофона, установленный на письменном столе:
— Мы намерены, Василий Иванович, записать нашу с вами беседу.
— Да, конечно, если это вам нужно, — отозвался спокойно Бовин, останавливая взгляд на пепельнице. — Можно, я закурю?
Голиков молча кивнул, перенес от столика свободный стул к торцу письменного стола, устроился там рядом с магнитофоном. Чедуганов расположился на одном из стульев у стены. Овсянников прошел за письменный стол, занял кресло хозяина, положив перед собой папку с планом беседы.
— Не удивились нашему приглашению? — спросил Голиков, включая магнитофон.
— Да как вам сказать? В общем-то, я предполагал, что рано или поздно такой разговор должен состояться.
— Можно ли это понимать так, что у вас есть желание что-то сообщить органам госбезопасности?
— Видите ли, я полностью разделяю вашу обеспокоенность, случай, конечно же, беспрецедентный:
— Нет, Василий Иванович, в данном случае нас интересует не факт пропажи карты, нас интересуют некоторые подробности вашей биографии. Не могли бы вы, по возможности в деталях, осветить период между сорок первым и сорок четвертым годами?
Ничего не изменилось ни в позе, ни в движениях левой руки, подносившей ко рту дымящуюся сигарету, прежним осталось выражение лица, все таким же рассеянно-спокойным был взгляд глубоко посаженных темных глаз. Только свободная правая рука непроизвольно вскинулась вдруг ко рту, и пальцы скользнули поочередно по лезвию языка — так завзятый картежник, готовясь сдавать, смачивает «рабочий инструмент».
— Биография? — произнес он в раздумье, и установленный на профессорскую тональность баритон не дал ни одной трещины. — С моей биографией вы могли спокойно ознакомиться, подняв любую из анкет. За свою жизнь я их заполнил не одну и не две.
— Мы ознакомились...
— Тогда зачем эта формальность? — подался он вперед, выбросив перед собой «картежную» руку. — Или вы собрались уличать меня в неточностях, если я что-то запамятую?
«А нервы-то у вас, Василий Иванович, на пределе», — подумал Голиков, а вслух сказал:
— Значит, к тому, что имеется в анкетах, вам добавить нечего?
— Если у вас какой-то донос есть на меня, так будет лучше, если мы сразу перейдем к сути дела.
— Доноса нет, а к сути мы сейчас действительно перейдем, — повернулся к Овсянникову: — Давайте, Юрий Петрович.
Овсянников кивнул в ответ, сказал, как бы извиняясь, Бовину:
— Все же придется начать с элементарных анкетных данных...
— Ну, пожалуйста, пожалуйста, — проговорил Бовин, наклонившись над пепельницей, чтобы загасить сигарету, и метнув исподлобья на Овсянникова напружинившийся взгляд.
— Ваша фамилия? — протокольно-будничным тоном задал вопрос Овсянников.
— Бовин.
— Место рождения?
— Не знаю.
— Где воспитывались?
— В детдоме в городе Орле.
— Где учились?
— Там же, в Орле, в школе номер два на улице Сакко и Ванцетти.
— Кого помните из одноклассников?
— Столько лет прошло...
— Может, сохранились в памяти фамилии кого-то из учителей?
— Увы.
Овсянников раскрыл папку, достал фотографию.
— У меня есть групповой снимок выпускников, взгляните, пожалуйста, может быть, кого и узнаете?
— А, вот, узнаю: это наш учитель физики...
Овсянников вновь порылся в папке, достал другую фотографию.
— Извините, пожалуйста, я перепутал снимки, дал вам совсем не ваш класс, вот ваши одноклассники и учителя.
— Нет, никого не припоминаю.
— Ни одной фамилии?
— Столько лет прошло...
— Может быть, хотя бы по прозвищам?
— У нас это не практиковалось.
Вступил Голиков, сказал:
— Ну, хорошо, давайте двинемся дальше: как складывалась ваша жизнь после школы?