Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Могу и ответить, - меня начала распирать улыбка, готовая лопнуть и разлететься хохотом.
– Я вот слушал тебя и все думал, почему тебя так сильно, прямо болезненно задевает этот вопрос? Именно этот - почему?
Вокруг моментально притихли.
– И я понял, в чем дело, - весело сказал я, глядя вверх почти по-родственному приветливо.
– Ты сам ничего не можешь, от радиации - верно? У тебя ведь не только волосы от нее выпали, Ремез. Признайся, ты ездил на полигон? Что ты там делал - хотел взрыв вблизи посмотреть? А может, там валяется что-то ценное, брошенные машины, вещи какие-нибудь? Наплевать
Мне казалось, что Ремез сейчас заорет, но он молчал, глядя на меня изумленно и испуганно, как на неожиданно залаявшего кузнечика. И я заговорил снова:
– Кстати, бросается в глаза - ты терпеть не можешь женщин. Даже собственную жену забил до такой степени, что она слово боится сказать. У тебя вообще не женщины, а сплошь "бабы", и все они - дуры, все они - не люди...
Меня на мгновение прервал сдержанный гул женских голосов в толпе. Я помахал Ремезу рукой:
– Слышишь? Не только меня это бьет по ушам. Зачем ты на них ущербность свою вымещаешь?.. Я, может, и не мужик, Ремез - хотя кому какое дело - но я, по крайней мере, проблемы свои не выпячиваю на людях, как ты...
Он взвыл - и я почти физически почувствовал, как раскалился вокруг воздух. Мгновение он, кажется, раздумывал, не плюнуть ли в меня сверху, но в опасной близости стояли какие-то чины с партийными значками (шокированные до последней степени), жена директора завода, тот самый профсоюзный деятель с изумленно открытым ртом...
Ремез снова взвыл, что-то нечленораздельное - толпа инстинктивно отхлынула от меня, словно сейчас я должен был взорваться.
И - свершилось. Огромной обезьяной он спрыгнул с трибуны, обрушившись с грохотом прямо передо мной, и натужно заорал, разевая красную, полную острых зубов, пасть:
– У-блю-док!!!.. Ты-ы!!!...
Тоня пронзительно завизжала и сразу умолкла со всхлипом, отброшенная далеко в толпу его кулаком. Ее поймали, поставили на ноги, но больше я ничего не успел разглядеть, потому что страшный удар в подбородок на секунду выключил мое сознание. Наверное, что-то подобное чувствует человек, на которого внезапно упало дерево: вспышка - и черная пустота, как свет потушили. Потом все вернулось - снег возле щеки, дикое вращение мира вокруг и горячая кровь, стремительно заполняющая рот.
Я выплюнул густую алую массу, пытаясь подняться, но Ремез, показавшийся мне в ту минуту сказочным великаном, закрывающим небо, занес ногу, обутую в тяжелый кованый сапог, и изо всех сил пнул меня в ребра. Я закричал, потому что терпеть можно далеко не любую боль, а тем более - не такую, от которой лезут наружу внутренности.
Взлет в тошные небеса - он вздернул меня за шиворот, с треском разодрав подкладку пальто - и снова, по голове, над глазами - кулаком, таким же страшным, как сапог.
Где-то на другой планете жалобно захлебывалась Тоня: "Эрик, Эрик!..", но она была очень далеко и не могла мне помочь.
Я отлетел на утоптанный снег, врезавшись в него спиной, как в стену. Ремез занес ногу; я даже не увидел, а почувствовал, куда он метит, и сжался в комок - удар пришелся в голень. Наверное, попади он, куда хотел, было бы еще больнее, но и это уже находилось за каким-то пределом человеческой выносливости - я забился на снегу, умирая.
Вокруг
Близость резанула меня - близость выхода. Я открыл глаза, но увидел перед собой не перекошенную морду гориллы, а милое, худенькое, ясноглазое лицо ребенка - моей дочери, которая так и не успела родиться. В этом странном полусне ей было года четыре, прелестный возраст, и я с удивлением и трепетом рассматривал, впитывая навсегда, ее черты, так похожие на мои и в то же время совсем другие, уже таящие в себе какую-то самостоятельную личность. Стало очень тихо, отсеклись абсолютно все звуки, и я слышал только ее легкое дыхание. Потом она сказала умоляюще, блеснув белыми молочными зубами: "Папочка, не умирай! Не умирай, давай будем жить!".
А я хотел умереть. Странно - ведь всегда боялся смерти, слышать не мог об этом, даже от похоронных процессий на улицах шарахался. А тут - когда от меня осталось лишь изломанное, искалеченное, задыхающееся, залитое кровью тело - вдруг перестал бояться и потянулся, словно струйка дыма, к раскрытым, ждущим меня дверям. За ними было темно, но я знал, что где-то есть свет, надо только проделать путь, и я его увижу. Свет вылечит, мне больше никогда не будет больно и грустно, я успокоюсь...
Дверь открылась шире - я шел туда, и глаза дочери глядели на меня уже из спасительной тьмы с той стороны. Голосок, затухая, еще звучал: "Папочка, ну, папочка, милый, давай будем жить...". Может быть, она - и есть тот ребенок, от которого избавилась Хиля? А значит - мы оба теперь там, за чертой?..
И вдруг - словно дверь перед моим лицом захлопнулась - я увидел и услышал сразу все: небо, резкое солнце, человеческие лица, меня неощутимо били по щекам, кричали, разевая рты, снова и снова начинали делать мне искусственное дыхание, пока еще без боли, ритмично, давя на грудь сильными руками... Кто-то крикнул: "Дышит!", и толпа взвилась радостью, новость разбежалась кругами, как от упавшего в воду камня. Снова сгрудились, осторожно подняли и подложили под голову скомканный ватник. Я ощутил первый предвестник боли - зияющую пустоту внутри, пустоту какого-то отрыва, словно у меня больше не было ни сердца, ни желудка, ни легких. Пробежала волна озноба, потом вторая, и вдруг накатило мерзкое и серое, затмив день - меня стало рвать наполовину кровью прямо под ноги напуганным людям...
Долгое дрожащее забытье, и явился белый накрахмаленный доктор с пузатым чемоданчиком. Я лежал уже дома, на кровати, застеленной на всякий случай куском клеенки, и чувствовал эту клеенку голой спиной. Где-то маячила Тоня с жестяной кружкой в руках и нереально застывшими глазами. Я и видел ее, и не видел, а может, только догадывался о ней.
– Ну, как наши дела?
– доктор осторожно потрогал мой живот.
Я разлепил губы, удивляясь, что могу говорить:
– Не знаю.
– Это что за пятна?
– он легко ткнул куда-то пальцем.