Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Я имею в виду - у вас что-то было? Вы все время вдвоем, и я не удивлюсь, если ты...
– А-а!
– до меня дошло.
– Нет, папа, мы просто друзья.
Он вздохнул не то с облегчением, не то с досадой, и придвинул мне чай:
– Поешь, мама пирог приготовила... Видишь ли, я почему спросил. Другой девочки у тебя нет. Но... если у вас ничего не было с Эльзой, то... делаешь же ты это с кем-то?
– Ни с кем, - я посмотрел на него поверх чашки, искренне удивляясь.
– Почему? То есть, - заторопился он, - я не говорю, что это н а д о делать, да еще в таком молодом
– Нет, - совершенно честно ответил я.
"Папа" почесал лоб:
– М-да?.. А хотелось хоть раз? Хоть когда-нибудь?
Я подумал и помотал головой.
Примерно через час, как когда-то раньше, мне вдруг неудержимо захотелось подойти к двери их спальни. Не посмотреть, нет: я был уверен, что не увижу в замочную скважину висящего в воздухе маминого лица, но вот услышать что-то могу и даже - должен.
Они негромко разговаривали, но в тишине квартиры голоса звучали вполне явственно.
– ...помню себя в его возрасте, - в ответ на какой-то вопрос объяснял "папа".
– И я видел насильников его возраста - вот что я хочу сказать.
– Ну ты что, милый...
– пробормотала мама, - разве он может...
– Как раз наоборот! Он - вряд ли. Тут совсем другое: его все эти вещи не интересуют. Я уже несколько месяцев к нему приглядываюсь, и знаешь что? Выглядит он взрослым, но внутри это еще ребенок!
– Что ж тут плохого?
– Как посмотреть, - "папа" вздохнул.
– С одной стороны, хорошо. Но с другой... Ему все-таки шестнадцатый год. Может, показать его врачу?
– Он просто много болел в детстве.
– Болел... Да, болел, и возможно, что все дело в этом. Слабый иммунитет, постоянные простуды, лимфоузлы распухшие... Пять раз перенес легочный грипп! Это тебе не кот начхал. Возможно, его надо лечить, а то он так вообще мужчиной не станет!
Я вздрогнул. "Папа" озвучил то, что где-то в глубине души начинало меня беспокоить. И не только меня, но и Хилю.
Она становилась девушкой просто мучительно. Сначала все ее лицо покрылось ярко-красными прыщами, и даже я, всегда относившийся к ней как к беззащитному цветку, порой морщился от смутной, волнами накатывающей брезгливости. У нее начала меняться внешность: потемнели волосы, округлилось и словно выдвинулось вперед лицо, стала расти грудь, и вообще хрупкая Хиля вдруг потянулась вверх и в стороны, и иногда, глядя на нее отстраненным взглядом, я думал, что не так уж она и похожа теперь на цветок, больше - на яркое румяное яблоко.
Потом стадия прыщей прошла. Мы по инерции еще сидели на скамейках, как в детстве, бродили по улицам, лазали по пустым комнатам какого-нибудь предназначенного на слом барака, даже запускали игрушечный самолет, но все уже изменилось. Рядом со мной, гордо подняв голову, шагала красивая и вполне сознающая свою красоту девушка и, если бы не внезапные скачки ее настроения, перемена эта даже радовала бы меня.
Случалось так, что мы выходили на улицу вместе, а возвращались порознь, поссорившись где-то на полпути. Ссоры были безобразны: Хиля кричала, топала на меня ногами, отталкивала от себя, убегала куда-то в закоулки. Или вдруг начинала спорить, противореча буквально во всем, цепляясь к каждому невинному
Однажды теплым вечером мы брели по малолюдной улице, застроенной двухэтажными домами, где-то в районе главных складов. Это тихое место, там даже есть участок совсем без жилых домов, с одними лишь сараями да большой площадкой с натянутыми на столбах веревками для белья. Зелени мало, зато почти нет пыли и можно найти подходящую скамейку, чтобы сесть и перекусить.
Хиля была в сносном настроении, и я вел ее за руку и слушал, как она пересказывает фильм, увиденный в клубе с матерью. Мы шли как раз мимо кирпичной складской стены, низкой, выкрашенной в густой темно-желтый цвет, с узенькими окошками вдоль крыши. В некоторых местах краска уже облезла, а кое-где виднелись и голые кирпичи.
– Посидим?
– предложила Хиля, кивая на вросшую с землю скамью без спинки, прочно стоящую под стеной.
Мы уселись. Напротив нас широкой буквой "П" расположился коричневатый дом с тремя подъездами, возле него копошились в куче песка дети и болтали, сидя на огромном поваленном ясене, несколько старушек. Кто-то готовил ужин, до нас долетал запах тушеной капусты. Я обратил внимание, что двор дома отгорожен от остальной улицы ржавыми, вкопанными в землю газовыми баллонами, и показал Хиле:
– Смотри, и здесь так. Я уже видел в другом месте, у фабрик...
Моя подружка поморщилась. Она, конечно, знала о моем фабричном прошлом, но любое напоминание о тех временах раздражало ее невероятно.
– Ты сегодня отлично выглядишь, - поспешил добавить я.
– Не сердись.
Хиля действительно выглядела красавицей. На ней было насыщенно-синее шелковое платье с рукавами до локтей и белым воротником, волосы, подстриженные по последней моде, пушисто шевелились на ветру, а прыщи совсем исчезли со щек, не оставив и следа на гладкой розовой коже. Пахло от нее горьковатыми розами - духами, которые я подарил.
– Да? Правда?
– Хиля покосилась на меня.
– Тогда почему ты меня не поцелуешь?
– Здесь?
– я опешил.
– Но там же люди... дети...
– Ой, дети!
– она снова поморщилась.
– Люди! Им-то какое дело? Это складские, им по жизни лишь бы на что-то пялиться!..
Уже не впервые я обратил внимание на то, как она говорит о "неблагополучных" - с презрением. Мне это не нравилось, потому что в глубине души я слегка завидовал таким людям, сам не понимая, почему. Может быть, они казались мне более естественными, чем мое окружение, а может, просто напоминали о детстве.
– Что-то много ты о людях думаешь, - сердито сказала Хиля, закидывая ногу на ногу.
– Тем более, об э т и х.
– Но они такие же граждане, как и мы, - я не хотел спорить, но не мог и смириться с ее тоном.
– А может, и приютские - тоже такие, как мы?
– она прищурилась.
– Давай, не будем ругаться, - я нежно взял ее за руку и чуть потянул к себе.
– А я не ругаюсь!
– она вырвалась.
– Просто не могу тебя понять! Вчера, в магазине, ты бабку какую-то без очереди пропустил - в честь чего? Пацанам фабричным дал на мороженое - зачем?