Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Просто так, Хиля, ты что...
– Да не просто так!
– Хиля сверкнула на меня глазами почти с ненавистью.
– Скажи честно: ты считаешь себя кем-то вроде них, да? Только честно!
Тут уже начал сердиться я:
– Слушай, в нашей стране нет граждан второго сорта! Нет богатых и бедных! А ты, кажется, думаешь по-другому. Да, я считаю, что ничем не отличаюсь от людей с фабрики или складов. Или из приюта! Ты сама жила в приюте, когда сгорел ваш дом!
– Три дня!
– Ну и что? Факт остается фактом. Ты ведь не стала хуже оттого, что три дня провела в социальном приюте, правда? Ну - и они не хуже оттого, что вынуждены жить
Наверное, мы говорили довольно громко, потому что, привлеченные спором, к нам вдруг подошли двое детей, мальчик и девочка, очень похожие друг на друга и даже похоже одетые - в черные спортивные штаны и синие рубашки с короткими рукавами. Им было лет по шесть или семь, не больше. Ни о чем не спрашивая, они уставились на нас светлыми, удивленными глазами, какие бывают у щенят при виде грузовика, и мальчик уж точно по-щенячьи склонил набок русую стриженую голову.
"Складские" дети ничем не отличаются от детей "заводских" или "фабричных", это разделение условно и отражает лишь место их жительства. Даже в социальных карточках, в графе "статус семьи", у всех написано одно и то же - "рабочие". Все получают одинаковые талоны и учатся в одинаковых школах, сходно питаются и одеваются, играют в одних и тех же дворах, и родители их ходят друг к другу в гости. Но одно отличие все-таки есть: "складские" страшно любопытны. Не знаю, с чем это связано, может быть, с работой родителей, которые вынуждены проводить долгие часы в огромных закрытых помещениях, часто в одиночестве, а потому в остальное время постоянно сплетничают о соседях и знакомых. Любое событие для них - праздник. Парень и девушка ссорятся на улице - чем это не событие?..
Увидев детей, Хиля замолчала и враждебно посмотрела на них, а потом на меня, словно спрашивая взглядом: "Ну? И долго я буду ждать, пока ты их прогонишь?". Я откашлялся:
– Ребята, вы чего хотите?
– Ничего, - ответил мальчик, не двигаясь с места.
– Пошли бы, поиграли, - я улыбнулся.
Дети заулыбались в ответ, но уйти и не подумали. У них были чисто умытые, румяные мордашки с чуть заметными веснушками вокруг носа, у мальчишки между крупными передними зубами я заметил застрявшие кусочки моркови.
– А чего вы сейчас ругались?
– спросила девочка.
– Мы не ругались, - я поправил ей волосы.
– У нас просто голоса такие... громкие. Но, когда взрослые разговаривают, детям стоять и слушать не положено. Невежливо, понимаешь?
– Короче!
– резко сказала Хиля и раздраженно засопела.
– Ты долго рассусоливать с ними собираешься?..
– она повернулась к детям.
– А ну, пошли отсюда к чертовой матери, пока пинка не дала!..
Те не заставили себя уговаривать и кинулись бежать, но шагах в десяти остановились, и мальчишка состроил Хиле рожу.
– Ах ты сволочь!
– Хиля с готовностью схватила с земли булыжник, но я успел перехватить ее руку.
– Ты что?!
– крикнула она, но камень все-таки выпустила.
– Заступаешься?..
– Нет, не хочу уголовщины. А если бы ты кинула и попала? Глазомер у тебя хороший, ты вполне могла голову ему разнести, - я отбросил булыжник подальше в траву.
– И что тогда?.. Ты просто представь: следствие, суд, а потом, может, и тюрьма.
– Я бы не кинула, - сказала Хиля, остывая.
– Ну, а вдруг он бы еще что-нибудь сделал?
– я посмотрел на детей, которые уже вернулись к своей игре у подъезда и изредка косились на нас, как на больных.
– Он мог тебя спровоцировать.
–
– Так и сыплешь словечками. Пойдем отсюда, видеть эти морды не могу...
Мы миновали двор, прошли метров сто по улице, поглазели на витрину крошечного магазинчика скобяных изделий, и Хиля вдруг сказала с какой-то взрослой, трезвой задумчивостью:
– Знаешь, Эрик, а ведь ты меня никогда еще не целовал. Не подумай, что я озабоченная, но ведь ты считаешься моим парнем, и...
– А чей же я еще?
– я обнял ее за плечи.
– Только твой.
– Обними сильнее, - тихо попросила она.
Я не стал спрашивать: "Что, здесь?", хотя стояли мы прямо перед магазином. Просто обнял, прижал к себе, зарылся лицом в мягкие волосы на макушке. Было приятно, от девушки пахло духами, чистым платьем, чистой кожей, но никакой другой реакции, кроме тихого удовольствия, это объятие у меня не вызвало. Мне нравилось обнимать красивого, ухоженного, симпатичного мне человека, но я прекрасно понимал, что обнимать надо не "человека", а прежде всего - молодое женское тело. Увы - именно как "тело" Хиля меня не интересовала.
– М-да, - она чуть отстранилась.
– Эрик, я ведь тебе не сестра. И не дочь. А ты обнимаешь меня, как отец или брат, - вся ее злость куда-то улетучилась, и на меня смотрели удивленные и обиженные глаза.
– Я тебе не нравлюсь?
– Нравишься, и даже очень!
– я погладил ее по голове.
– Может, ты правда стесняешься людей?
– Скорее всего. Не могу, не в своей тарелке себя чувствую...
– это была неправда, но я решил пока на ней остановиться.
Мы побродили еще немного. Вечер был такой теплый, нежный, наполненный мирными шумами жилого района и запахами клейкой листвы, остывающего асфальта и легкой бензиновой гари (гарь в малых дозах пахнет, как духи), что домой нас совсем не тянуло. Складская стена кончилась, и мы шли теперь вдоль решетчатой ограды, за которой высились горы желтого песка и стояли аккуратные штабеля кирпичей. С другой стороны дороги открылся пруд с ровно гудящей на берегу трансформаторной будкой. Людей вокруг не было, и я почувствовал, глядя на идущую рядом девушку, что просто обязан сейчас поцеловать ее, потому что она этого ждет.
И я ее поцеловал. Мне казалось - все вышло, как в кино. Но Хиля отстранилась и снова посмотрела с удивлением и обидой:
– Ты меня не любишь!
Прежде я не задумывался, люблю ли ее. Нравится - да, это я твердо знал. Никто другой не нужен - тоже верно. Она умнее, взрослее меня, ее разум вмещает в себя мой без остатка, и человек она тоже славный, а вспышки беспричинной злости скоро пройдут. Но что касается любви - тут я растерялся, а потому, наверное, ответил:
– Почему, люблю!
– Тогда что ты надо мной издеваешься?!
– крикнула Хиля и взмахнула в воздухе сжатыми кулаками.
– Бревно ты бесчувственное!..
– в ее глазах засверкали слезы, и она, резко развернувшись, побежала прочь, к виднеющимся вдалеке корпусам старого элеватора.
– Хиля!
Она не обернулась, крикнув:
– И не ходи за мной!..
Через неделю она стала встречаться с двадцатилетним парнем, который служил в Тресте столовых учетчиком, но вскоре вернулась ко мне и попросила прощения. Я, успевший за это время сполна прочувствовать, что значит быть брошенным, так радовался, что простил все, даже то, что уж с ним-то она нацеловалась как следует.