Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Папа, отзовись, это Мила! Папа, пожалуйста! Где все? Где ты?.. Папа, это Мила, позвони на Центральный!..
Я замер. Предчувствие опасности заставило мое тело окаменеть - опасности, которую я не понимал. Что-то произошло, какая-то мощная машина сошла с дороги и ухнула в кювет, а я ничего не мог сделать, только стоять и слушать, как Мила умоляет сначала отца, а потом хоть кого-нибудь ответить.
Потом я очнулся и положил рисунок на место. Надо идти наверх, там Трубин, Полина, там висит на вешалке моя одежда, да там просто - небо, раннее утро (часы на стене
Возле лифта, прямо на полу, валялись несколько листков с машинописным текстом, я поднял один из них и прочел заглавие: "Приложение Љ 5 к Моральному кодексу, дополненная выписка", а ниже, строго по пунктам, было расписано, как можно и нельзя вести себя на рабочем месте. Мне врезалась в память одна строчка: "Попытка использования непричастных к основному служебному процессу лиц в целях улучшения своего должностного положения или для материальной выгоды квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Штрауса-Ромме в течение трех-пяти месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания как уголовно наказуемого действия". Я усмехнулся. Написано было немного неуклюже, но удивительно точно - если вспомнить Голеса.
Нажимая кнопку вызова, я все еще читал. Там было и обо мне: "Сообщение кому-либо информации, касающейся третьих лиц и содержащей сведения, ложно порочащие этих лиц, квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Вышковского в течение шести-восьми месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания в случае, если сообщенная информация реально повредила упомянутым третьим лицам".
Вот-вот, в зависимости от причин...
Гудения лифта все не доносилось. Я стукнул по кнопке, прислушался. Ничего.
Интересно, в чем заключается этот метод Вышковского? Электрошок какой-нибудь, чтобы неповадно врать было? Или долгие беседы с умным доктором в обшитой пористой резиной комнатке, в которой можно кричать, сколько угодно - все равно никто не услышит?..
Я представил себя в этой самой комнатке и ужаснулся. Ведь справедливо будет, заслужил я такую кару, а все равно жутко, и думать об этом не хочется...
Из недр коридора донесся топот, хлопнула дверь, и все стихло. Значит, в подвале все же кто-то есть?
Я снова прислушался. Гудения не было. Лифт мертво стоял где-то между этажами, сломанный или специально выключенный, чтобы никто не мог выбраться из этого царства одинаковых дверей и белого безжизненного света. Хорошо еще, не все двери заперты, а в комнатах есть телефоны - к одному из них, все в ту же триста седьмую, я и направился, настороженно озираясь и ожидая каждую минуту сюрприза. Незнакомого лица, например.
На Центральном долго не отвечали, и телефонистка с профессионально равнодушным голосом уже начала было объяснять мне, что номер "временно не задействован", как вдруг новый голос прорвался сквозь ее плавную безликую речь и заорал:
– Эрик!..
Вежливая девица сразу отключилась.
– Да, да, это я! Мила - ты?
– Ну,
– она то ли рыдала, то ли смеялась от радости.
– А я в шкафу сижу, пока выбралась, пока подошла...
Я вспомнил рассказ дознавателя о несчастной девушке, которую прятали в шкафу от инспектора, и спросил:
– Почему в шкафу?
– А мне что, жить надоело? Отсюда не выйти...
– на все-таки плакала.
– Эрик, ради Бога - где девочка? Скажи, что она с тобой!
– в голосе проскользнули истерические нотки.
– Здесь ее нет...
– на всякий случай я прислушивался, не донесется ли до меня детский голос.
– Господи!..
– Мила залилась слезами.
– Ну, всегда она так! Вечно ее ищу!.. Прячется где-то, думает, все это игра такая... Эрик, пожалуйста, ну посмотри там, может, она все-таки... Эрик, ты слышишь? Ты здесь?!
– голос в трубке запаниковал.
– Здесь, здесь!
– торопливо подтвердил я.
– Ты звонишь из моей комнаты? Да? Не можешь подняться наверх? Лифт уже заблокирован?..
– Да. И тут какой-то человек, он убежал в дверь, куда посторонним вход воспрещен... Мила! А с тобой там что?..
Она помолчала какое-то время, потом медленно ответила:
– Сейчас смотрю в окно... Много чужих, очень много... Ай! Пациенты тащат врача, тащат, понимаешь, их человек шесть, а он один!.. Машина дознавателя стоит пустая, дверца водителя открыта, и там, кажется, кровь... Где все наши? Двести человек! Куда они делись?..
– Мне кажется...
– я снова прислушался, - что большинство сидят по комнатам. Закрылись и не отвечают. Здесь, в подвале, явно кто-то есть.
– Эрик, иди сюда, - вдруг нелогично, жалобно, со всхлипом сказала Мила.
– Если бы ты знал, как мне страшно...
* * *
Внутри бумажного пакета, подаренного Зиманским, оказался прозрачный стеклянный флакончик с приклеенной типографской биркой: "ТЕСТАЛАМИН. 50 драже. Применять по назначению врача".
Крошечные таблетки в тонкой кисло-сладкой оболочке принесли мне спокойствие и беспокойство, и я не мог объяснить, как сочетаются эти две вещи. Спокойствие - это знание, что какая-то сила в моем теле пробуждается от глубокого сна и начинает заявлять о себе. А беспокойство не имело очертаний, оно напоминало зуд внутри, который ничем невозможно унять и который не стихает даже во сне, вызывая странные и большей частью неприятные видения.
Мне снилось, что я, снова маленький, смотрю в замочную скважину родительской спальни, но вижу не маму, а Хилю, и лицо ее, висящее в темной пустоте, искажено страданием. Я тянусь к ней, чтобы помочь, но твердо знаю, что не могу. С ней происходит что-то, мне пока неведомое, и жар, мучающий меня, неожиданно перерождается в самое настоящее пламя - и охватывает квартиру.
Глаза Хили открыты, она смотрит на меня со страхом и надеждой, а губы шевелятся, читая детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит...". И все - бушующее пламя накрывает ее с головой, остается только срывающийся голос, но вскоре исчезает и он.