Бери и помни
Шрифт:
– Старость, наверное, – глубокомысленно подвела итог Селеверова и обнаружила в зеркале растерянное Дусино отражение. – Ты дома, что ли? – нарочито приветливо заорала Римка и ткнула дочь в бок. – Давно?
– Нет, – еле выдавила из себя Ваховская. – Только вошла. Еще разуться не успела.
– Не слышала, – прошептала Селеверова дочери и с облегчением махнула рукой. – Все равно глухая…
«И старая», – про себя добавила Евдокия и, втянув голову в свои гренадерские плечи, скрылась в комнате.
– Чего это с ней? – как ни в чем не
«Старая… старая…» – заметалась Дуся по комнате, рывком стянула с себя юбку, прямо через ноги, поднесла к лицу, зарылась в ситцевом ворохе и шумно втянула в себя воздух, пытаясь определить, чем пахнет. Пахло пылью, не более. Евдокия встряхнула юбку, раз, другой, и снова понюхала. Так и есть – уличная пыль, вон еще пылинки в воздухе вьются, на свету видно.
Ваховская задрала к лицу вылинявшую на солнце рубашку – пахло телом. Ну чуть-чуть – потом. Самую малость. И то несильно. Дуся понюхала руки, провела ладонями по морщинистой шее – ничего.
– Господи… Ничего не чувствую. Как старая собака, нюх потеряла! – расстроилась Евдокия и присела на стул, положив руки на мощные колени. Втянула в себя воздух, замерла… Выдохнула в ладонь и вновь понюхала. – Не может быть! – огорчилась Ваховская с новой силой и, резко встав, направилась к платьевому шкафу.
Распахнув дверцы, Дуся засунула голову сначала в одно отделение, потом в другое. Запах был: нафталин, а если принюхаться, полынь, пижма. Женщина присела на корточки, пошарила по дну шкафа руками, выгребла сухие апельсиновые корки, поднесла к носу: «Так, что ли, старость пахнет?»
«Morocco», – прочитала она на одной из съежившихся корок чудом сохранившуюся наклейку. В Дусином сознании черный ромбик с желтой надписью никак не ассоциировался со старостью. В таком случае получалась уж очень жизнерадостная старость.
«Ерунда какая, – вдруг неожиданно для себя успокоилась Евдокия и начала про себя считать пролетевшие мигом года. – Я ж с двадцать пятого. Сейчас восемьдесят третий. Минусуем… Получается пятьдесят восемь… Где ж старость? В пятьдесят восемь…» – пораскинула мозгами Ваховская и попыталась представить, что положено делать в пятьдесят восемь.
Ничего не получилось. Тогда Евдокия прилегла на кровать и попыталась представить себе старуху, чтобы понять степень соответствия себя нынешней нарисованному образу.
Старухи, по мнению Дуси, предназначались для того, чтобы сидеть на лавочке у подъезда, опершись на посошок. Самое большое, на что были они способны, считала она, за детьми присмотреть и чужого в дом не пускать. И одеты были подобающе эти сторожевые старушки: юбки до пят, кофты в жару и платочки – или белый в крапинку, или в цветочек.
Ничего подобного в Дусином гардеробе не числилось: платки она не носила, если только в церковь или на поминки, предпочитала парусиновые панамы и соломенные шляпы. С размером Евдокия никогда не мелочилась: сомбреро не сомбреро, но от солнца защищало. Никаких тапок
Кофты? Упаси боже! Только жакеты. Пусть и старомодные, скроенные в местном ателье, зато строгие и лаконичные. Шаль? Бывало. Но своя, самовяз, такая, что на первый бал надеть не стыдно.
Грех, правда, один за Дусей водился, но такой, что однозначно отнести его к проявлениям старости и нельзя. Порой Евдокия мерзла. (Ну и что же? Римма, так та все лето в шерстяных носках ходит, и ничего…) Поэтому-то и надевала под рубашку мужское теплое белье с начесом небесно-голубого цвета, а иногда даже в нем спала. «Подходит?» – разбиралась про себя Ваховская, но внутреннего согласия не обнаруживала.
Вконец запутавшись, достала паспорт, пенсионное удостоверение, проверила дату рождения, внимательно изучила фотографию и осталась довольна: на ней вообще не было возраста – поди разбери. Один скажет – сорок. Другой – пятьдесят. Третий – семьдесят. Что хочешь говори, а так с ходу причислять ее к старухам рановато.
– Погодите пока, – непонятно кому вслух произнесла Евдокия и подошла к зеркалу.
Все такая же, как и раньше. Только вот седина по вискам брызнула, брыли обозначились и шея… «Выдает все-таки шея», – впервые согласилась Ваховская с распространенным мнением, откуда берет свое начало женская старость. И то потому, что впервые рассматривала себя в таком ракурсе, да еще с таким пристрастием.
«Ничего не попишешь», – смирилась Дуся и перекрестилась на икону ангела-хранителя, привычно проговорив:
– Ангел мой, Хранитель мой, будь всегда со мной. Ты впереди – я за тобой. Аминь.
При слове «аминь», показалось Ваховской, прямо там, на иконе, ангел поджал губы и строго посмотрел на изрядно поднадоевшую ему за столько лет рабу Божию Евдокию: «О чем ты, тетка?» – «И правда, о чем это я?» – сама себе удивилась Дуся и, нацепив юбку, вышла в коридор.
– Римма… – робко, негромко позвала она Селеверову, пытаясь определить, где находится хозяйка квартиры. Вместо Римки вылетела Лёка и прыгнула на Дусю, обхватив ее руками за шею.
– Дуся-Дуся-Дуся… Обедать уже? – пропела любимица.
– Неужто оголодала?
– Ужас просто! Ты чего принесла? – Элона заглянула в корзинки, прикрученные к тележке, и легко пнула армейский рюкзак, надувшийся брезентовыми чирьями. – Яблоки?
– Всего полно, – ушла от ответа Евдокия и расцепила девичьи руки.
– Давай помогу, – с готовностью предложила Лёка и попыталась расстегнуть рюкзак.
– Что ты! – коршуном бросилась к ней Дуся. – Тяжесть какая! И думать нечего.
– Тогда давай есть, – безапелляционно завершила разговор Элона и поспешила в кухню, созывая домашних: – Обе-э-э-э-дать! На-ро-о-од!